Стар и млад

Светлый не спал, не спалось и певице. Светлому чудилось, будто он слышит ее сердечко. Это его сердечко билось, как лист на ветру. Посапывал в углу усатый Динин приятель. Без признаков жизни почивал товарищ светлого — темный. И еще что-то было... Из материнской комнаты, в раскрытую дверь, доносилась тишина притаенного дыхания.

Светлый подумал, что мать не спит. Это была его первая мысль с тех пор, как он встретился с Милой на рынке. «Почему они не закрыли дверь?» Мысль прорастала в нем, разветвлялась. Вспомнился разговор за вечерним чаем: «Достоевский — психолог. Блок — символист». «Тоже мне, философ», — с неприязнью подумал он о бесчувственно спящем друге. И отодвинулся от него. Отодвигаться-то было некуда: повсюду дышали, сопели чужие люди.

Спал счастливый любовник Жора, а неудачный странник не спал и маялся от одиночества — в этом перенаселенном доме. Вздыхала, вертелась певица, все ей не спалось, и вздохи отзывались в душе светлого укорами. Зияла вслушивающейся тишиной раскрытая дверь в материнскую комнату. Там обитали духи: Блок, Достоевский, Бальмонт, Северянии. Пахло гниющей от сырости древесиной некрашеного пола, много раз стиранными простынями — застойной привычной бедностью. И грехом, тоже привычным...

Время подвигалось незаметно, настолько черна была ночь. Светлый терпел, а что ему оставалось? Заснуть он не мог, да и нельзя было, нужно затемно смыться. Больше всего он боялся встретиться утром на свету с матерью, с дочерьми, да и с самим собой тоже. Будто в чем виноват... «Господи, когда же все это кончится?»

Чуть забрезжило, светлый принялся шпынять темного локтем в спину, тот очнулся.

— Надо бежать. А то будет плохо... — зашептал ему в ухо светлый.

Темный ничего не понял, однако ему передалась лихорадка товарища. Они натянули брюки, подхватили мешки и, крадучись, как домушники на рассвете, в пору самого крепкого сна, отомкнули запоры и утекли. Побежали сначала на цыпочках, чтобы не делать лишнего шуму, а затем во всю резвость и прыть.

Батумская милиция в эту пору, должно быть, спала, а то не мешало бы задержать, потрясти беглецов. Батумские улочки были иссиня-сизыми, по ним гуляли тощие южные коты и кошки.

Перевели дух они на шоссе у моря...

Может статься, так было. Или было не так. Память ветшает от времени. Но она же латает прорехи, пришивает заплаты, чинит, штопает, вяжет. И получается новый узор.

11

На самой высокой точке, на верхотуре тбилисской гостиницы «Иверия», на плоской ее крыше, где плещется холодная зеленая (хлорированная) вода в отделанной кафелем лоханке — плавательном бассейне (Swiming POOL), однажды утром мы загорали с дочкой. Никого, кроме нас, на крыше не было, никто не плавал в бассейне. Туристы — немцы и шведы — уже искупались, их увезли в автобусах к замку Джвари.

Мы сидели под солнцем у бортика кафельного озерца, солнышко грело, но не давало загара: нас защищало от солнца облако аэрозольных частиц, антропогенной пыли, углекислого газа или еще какой-нибудь дряни этого рода. Дочка смотрела на город и еще внутрь себя; что она видела там, на донце души, с высоты своих восемнадцати лет, я не мог догадаться. Первый раз я взял дочку с собою в командировку-странствие, поглядывал на нее, сидя в шезлонге на крыше гостиницы «Иверия», и думал, когда она стала взрослой и что это — взрослая дочкина жизнь?

Дочка достала из кармана своих техасов сигарету, закурила, глубоко затянулась, сказала:

— Я тебя, папа, вчера ждала на улице, ко мне подошел такой усатый грузин и говорит: «Дэвушка, почему одна ходишь? У нас нельзя одной ходить». Я так удивилась. Что, у них здесь девушек похищают? Чего это они?

Я и сам не знаю чего. Я — отец, но каково ревнивому мужу, привезшему на кавказское солнышко молодую пригожую жену? Помните, в «Приговоре» у Солоухина есть такой эпизод?.. Горой этой повести — лирический герой, он же и автор — поехал с юной прекрасной женой в Кобулети. Поехал он, несомненно, для счастья, но бывало ему и горько...

Это в прежнее время сочинитель строил сюжет повести в воображении либо брал из истории; нынешний сочинитель вначале переживает сюжет будущего сочинения, тратит на него кровь, нервы, саму жизнь, порою даже теряет благоразумие, переступает предел дозволенного, а затем, по живому, пишет. Игра воображения, имеющая, как всякая игра, правила и каноны, нынче не сулит сочинителю того успеха, на который он замахивается. (Копеечная игра не в счет). Нынче беллетристика стушевалась пород лицом документа, свидетельства, исповеди, или, как еще говорят, «человеческого документа».