Старая болезнь

— Вы маленькую змейку просто в дракона какого-то превратили.

Зулейха от смущения начала привирать:

— Она вовсе не такая, как вы думаете, метра два длиной…

— Вам, наверное, показалось.

— Возможно… Но вам нужно мне подсказать, как отсюда выбраться.

— А тут умом не поможешь… Снова дяде стараться.

— Что вы сказали? Я не поняла.

— Я говорю, снова дяде стараться. Это такое выражение. Суть его такова: туда мне идти. Там мелко?

— Не знаю, местами глубоко, но в целом, кажется, мелко.

— Я смогу пройти, если высоко закатаю штанины? У меня ноги длинные.

Юсуф до голеней закатал штанины и вошел в воду. Но там оказалось глубже, чем сказала Зулейха. Юсуф походил вправо-влево, чтобы найти место помельче, и тут провалился в яму по пояс.

Зулейха снова села на скалу, чтобы не стоять так близко к Юсуфу в одном купальнике.

— Случилось то, что случилось, — сказала Зулейха и не могла удержаться, чтобы не рассмеяться, глядя на то, как положение Юсуфа все ухудшается. — Дурно смеяться, конечно, когда и вы в таком трагическом положении, но это нервы… Только осторожнее. Если змея и к вам еще подплывет…

— Тогда я выскочу на скалу к вам. Подадим «Ташуджу» сигнал о помощи.

— А как мы поступим сейчас?

— Ну, конечно, змей нам тут не изловить и территорию не очистить… Сделаем так, как в Чанаккале. Вы снова сядете мне на плечи.

Зулейха выслушала план мужа и разозлилась. В Чанаккале она была в одежде, а не практически голая в какой-то тряпке размером с платок, прилипшей к телу. Сейчас было бы просто смешно, если бы она так же свесила ноги и ухватилась за волосы Юсуфа. Но самым подходящим, наверное, было все-таки послушаться Юсуфа.

Она продолжила нервно смеяться.

— Вы подумали о том, что если я сяду вам на плечи, то ваша рубашка станет такой же, как ваши брюки?

— Теперь уже все равно. Хватит вам, я же не могу вас тут оставить… Все можно пережить.

Юсуф, словно носильщик, который собирается взвалить на себя груз, согнулся перед скалой и подставил жене спину.

Зулейха подумала, что удобнее ей будет устроиться по-другому, — сесть на плечо, а ноги свесить назад. Так она и сделала. Но в таком положении сложно было удержаться. Зулейха протянула правую руку ко лбу Юсуфа, а пальцы сцепила у него на затылке.

Несмотря на всю свою силу, Юсуфу с трудом удавалось удерживать равновесие. Вода доходила ему до бедер, и он спотыкался почти на каждом шагу.

Несколько раз он вместе с Зулейхой чуть не опрокинулся в море.

Зулейха тоже медленно начала сползать к его груди, ее сцепленные руки сначала опустились со лба ему на лицо, потом на подбородок, на шею.

И в какой-то момент случилось так, что Зулейха оказалась в положении обнаженной женщины, оказавшейся в объятиях крепкого мужчины, который в минуты сильного возбуждения прижимает ее к груди и готов растерзать.

Их подбородки соприкасались, руки сжимали друг друга с силой тетивы лука, груди тесно прижимались друг к другу.

В этот момент глаза Зулейхи оказались на уровне глаз Юсуфа, и она увидела в них желание и смятение.

Эта была случайность, которую себе сложно представить. Их тела вспомнили друг друга, руки сцепились в приступе страсти. Зулейха, вся дрожа, закрыла глаза. У нее перехватило дыхание от того, что Юсуф крепко прижимал ее к себе. Она ждала, приоткрыв губы.

Но проходили секунды, и того, что она ожидала, не происходило. Когда она снова открыла глаза, то увидела перед собой совершенно другого Юсуфа. Кровь отлила у него от лица, губы были сжаты…

Тяжело дыша, Юсуф опустил жену на землю. Потом стер со лба несколько крупных капель пота и прерывисто сказал:

— Вы совсем легкая… Но в воде идти тяжело.

После этих слов он оставил ее одну, чтобы она переоделась, и ушел.

Глава двадцать седьмая

Осень они провели в Гёльюзю, а ближе к зиме переехали в дом в Силифке, окна и двери которого все еще были заколочены.

Внешне ничего не изменилось. Они вели ту же жизнь, что и раньше. Юсуф даже в ночь, когда отмечали годовщину Республики, устроил в особняке торжественный суннат[117] для детей бедных работников.

Сам он, казалось, был очень занят все эти месяцы. Рано утром уезжал в город или спускался на нижний этаж особняка и только поздно вечером возвращался к ужину.

Они привезли в особняк Баба-эфенди и поселили его в комнате на нижнем этаже.

Старый критянин и здесь вел себя так же по-хозяйски, как и на «Ташуджу».

Он выговаривал работникам, случалось даже, что судачил о Юсуфе, чем сильно пугал Зулейху.

Он считал, что все эти люди не умели работать, просто позорили особняк. Разве правильно было Юсуф-бею так их баловать? Он сам на Крите управлял особняками и побольше этого. На месте Юсуф-бея он бы всех горе-работников вышвырнул на улицу, а на их место взял других.

Каждое утро голос Баба-эфенди поднимал на ноги всех в особняке. Если он не находил, кого можно отчитать, то начинал бубнить перед курами и кошками.

Наверное, единственным человеком, который не страдал от этого шума, была Зулейха. Голос критянина почему-то напоминал ей звуки моря и тот период ее жизни, который она провела на «Ташуджу» в полном спокойствии и когда ждала неизвестных перемен.