Старая девочка

Он боялся этого, потому что и сам уже любил Веру, боялся, потому что знал, что руководство примет тогда против нее совсем другие меры, отдаст приказ уничтожить дневники, но и этим не ограничится; вряд ли Ежова удастся убедить, что Вера все записывала именно потому, что никогда ничего не помнила, потому что память у нее была куриная. Над ними всегда будет висеть страх, что вот они уничтожат дневники, посчитают, что дело сделано, а Вера через год-два оправится и снова по дням, — когда один день цепляет другой, одно событие цепляет другое, блузка, куплена она или там сшита, цепляет все это: и где купили материю, и из чего перешили, и когда, для какого праздника, кто шил и как ходила на примерку, где в первый раз ее надела, что сказали подруги — то есть одна старая, никому не нужная вещь может столько за собой потянуть, что хватит на несколько дней самых подробнейших записей. По ним Вера и уйдет назад. Станет возвращаться и шаг за шагом уйдет так далеко, что ее уже не остановишь. Может быть, даже в то время, когда и органов еще не было — кто ей тогда сможет помешать?

Этот ерошкинский страх означал, что коллегия НКВД ни на каком мягком варианте никогда не остановится и опять всплывет, как Сталин правильно ее называл, манихейская ересь; снова на всех заседаниях Политбюро и дальше, ниже и ниже, до последнего колхоза, будут обсуждать только одно: что есть силы добра и силы зла, силы мира и прогресса, и силы, глубоко и непоправимо нам враждебные, с которыми никакие договоренности, никакое перемирие невозможно, оно смерти подобно, только абсолютная сокрушительная победа, только искоренение этих сил так, чтобы памяти о них не осталось, позволит нам идти вперед.

Ерошкин был уверен, что это ошибка, что Вера совсем не враждебна партии, стране, народу, что, наоборот, она — один из самых преданных еще со времен борьбы с дезертирством, один из самых полезных партии людей. Но кого он сумеет убедить, кому и что доказать?

Вот почему Ерошкин, начиная первый допрос, так боялся, боялся впервые в своей десятилетней практике следователя НКВД. Он понимал, что зависит от того, что покажет старинный Верин друг Дима Пушкарев, куда больше, чем сам подследственный. Поэтому и на допрос он явился гораздо раньше времени — ему надо было успокоиться, хоть как-то взять себя в руки. Ерошкин знал, что Дима сейчас работает старшим преподавателем на кафедре физвоспитания Университета угнетенных женщин Востока, и, чтобы его не пугать, не стал посылать ему никаких повесток, а просто узнал, когда у Пушкарева “окно” в расписании, и сам поехал в институт.

Устроился он в кабинете секретаря парткома, попросив того, когда у Пушкарева кончатся занятия, его привести. Ерошкин вел себя по возможности тихо, в то же время он желал, чтобы с самого начала все выглядело вполне официально и даже формально, дабы потом никто не смог его обвинить в сговоре. Ерошкин знал, сколько у него врагов, тех, кто уверен, что таким хитрым путем, с помощью Веры, с помощью придуманного ею изощренного, коварного оружия, к которому партия напрочь не была готова, ведь пролетариат никогда и нигде не вел дневников, и вот, воспользовавшись этим, белогвардейцы и их приспешники здесь, на этом поле, подготовили удар в самую спину революции.

Подобных выступлений было уже много, и те, кто стоял за Ерошкиным, понимали, что ходят по лезвию ножа — вот-вот их напрямую могут объявить вражескими агентами. Пока им везло, но они ясно видели, что большинство партии против них. Партии эта их игра казалась чересчур тонкой. Она помнила, что так везде и всегда действовала контрреволюция, это ее средства, ее методы, так вообще, как убеждена была партия, может действовать лишь одна буржуазия. Рабочему классу пристала совсем другая тактика, совсем другой — открытый и честный — бой: конная атака, атака лавой, как действовал в гражданскую командарм Буденный. Счастье, что Сталин пока не велел их трогать, сказал: пусть еще поработают, а там посмотрим по результатам.

Раньше Сталин тоже всегда действовал, как Буденный, или, вернее, Буденный действовал, как Сталин, но теперь Сталин все чаще и чаще начал задумываться о будущем. Ему нравились Верины сказки, и что следователи, ведущие дело Веры, их понимают, его тоже устраивало. Он видел, что другие вряд ли так сразу и легко здесь его поддержат, а пока появятся те, кто поддержит, кто сможет все это разработать и внедрить, пройдут годы.