Старая девочка

Жизнь много, особенно в юности, кидала Веру из стороны в сторону, тогда-то она и познакомилась с Сашкой. После отъезда Соловьева Вера еще три месяца проработала в своем Наркомате путей сообщения, но от жениха не было даже весточки, и она, отчаявшись, решила все поломать и начать сначала. Вскоре Вера была уже на казарменном положении. После “легкой” военной подготовки — патронов не было, так что все свелось к умению разбирать и собирать винтовку — ее зачислили в только что сформированный коммунистический батальон и отправили прямым ходом на юг бороться с дезертирством. В Харькове вместе с подругами она была передана в распоряжение Укрцентркомдезертира, и они больше месяца колесили в товарном вагоне по Украине, то и дело ожидая нападения махновцев или кого-нибудь из других батек, а потом Вера, как она сама отметила в дневнике, — к счастью, заболела возвратным тифом и попала в больницу в Киеве. Это и впрямь, судя по тому, что на следующий день рассказала Сашка, было настоящее счастье, тем не менее, не умерла Вера тогда лишь чудом. Болела она очень тяжело, несколько дней была без сознания, в больнице же она узнала, что демобилизована и, как только встанет на ноги, может возвращаться домой.

Это почти все, что было в Верином дневнике, и дорисовать картину могла одна Сашка. Когда конвой первый раз сообщил ему, что через несколько минут доставят подследственную, он, зная, что Сашка провела в тюрьмах и лагерях почти те же пятнадцать лет, что и Соловьев, думал увидеть седую изможденную женщину, чуть ли не старуху, и был совершенно поражен, когда ввели высокую, статную и очень яркую даму, а главное, тем, что на вид ей нельзя было дать и тридцати пяти лет. Она видела, какое впечатление произвела на Ерошкина, и, едва конвой ушел, повела себя в его кабинете хозяйкой. Села на стул, без спроса взяла со стола ерошкинские папиросы и лишь после того, как закурила, представилась, назвав номер статьи, срок и свою фамилию. “Впрочем, — добавила она, — все знают меня как Сашку”. Она держалась уверенно, свободно, и Ерошкин сразу вспомнил, что ее лагерный опер отметил в своем донесении, что Сашка — кобла, и уже несколько лет под ней вся женская зона их лагеря. Подобное поведение зэчки, конечно, не могло понравиться ни одному следователю, в другой раз и Ерошкин вряд ли бы это Сашке спустил, но сейчас он решил выждать, посмотреть, как пойдет допрос. Он спросил ее про коммунистический батальон и, когда она легко, в охотку стала рассказывать, понял, что все в порядке — толк от Сашки будет.

“В нашем отряде, — говорила она четко, будто по писаному, — было ровно двадцать девушек, по большей части работницы с текстильных фабрик Замоскворечья. Под казарму батальону отвели дом на Большой Татарской, причем не целиком: три комнаты на первом этаже, где стояли деревянные топчаны с тонкими матрацами. Еще нам выдали бязевые простыни, подушки и байковые одеяла. В общем, мы тогда считали, что жить можно. Обучал нас Ковалев, бывший унтер и большевик с лета семнадцатого года, что он никогда не забывал подчеркнуть. Об этом Ковалеве, — продолжала Сашка, — я знаю немного. Помню, он больше года провоевал с басмачами в Азии и черен был от загара. Сначала он нам не понравился, но, как мы потом поняли, человек он был незлой. Вступать с нами в разговоры он считал излишним, только командовал. Он зычно кричал “стройсь!” — и мы бегом становились в одну шеренгу, я была самой высокой, — пояснила Сашка, — и стояла первой справа. Дальше так же зычно следовало “равняйсь!”, девочки зыркали глазами налево и направо и выравнивали линию по правофланговой, то есть по мне. Потом мы рассчитывались на первый-второй, тут же команда “шагом марш”, и мы по два-три часа на самом солнцепеке маршировали из одного конца двора в другой.

Вторая половина дня отводилась знакомству с винтовкой. Девочки разбирали ее и собирали, патронов не было, и мы только делали вид, что стреляем в бумажную мишень, так же без патронов нас учили стрелять стоя и лежа; показывал он нам и приемы штыкового боя. Я, когда попала туда, очень боялась, что из-за близорукости буду стрелять хуже всех, но о том, что у меня плохое зрение, никто, по-моему, и не узнал. Часов в шесть занятия кончались, нас снова строили, Нина Пахомова запевала: “Все пушки грохотали, Трещал наш пулемет, Мадьяры отступали — Мы двигались вперед”, - и мы маршировали обратно в казарму.