Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи

Александр и Николай стоят на улице. Мимо них проезжает коляска с Селивановым и купцом Еремеем Ткаченко.

– В «Бристоль» потащились, – провожает взглядом коляску Коля. – Говорят, нашему жильцу чертовски в карты везет.

– С души меня воротит, Николай. «Бристоль» – верх желаний. Посмотри кругом! Грязь, вонь, плач, лганье. Одного года довольно пожить здесь, чтобы очуметь. А Селиванов все блистает. В Москву! В Москву бежать надо.

– А как же папаша? Не заскучает без нас? – насмешливо спрашивает Николай в надежде, что брат разовьет его цинического настроение.

И Александр рад стараться. Он пародирует Павла Егоровича:

– Чем же развлечь мое сердце? Одно воспоминание, что я один, убивает меня до изнеможения!

Братья смеются.

Тайная комната гостиницы «Бристоль». Селиванов и Ткаченко за карточным столом. Ткаченко набивает люльку грубым и удушливым тютюном, как делали его предки казаки. Селиванов попыхивает гербовой сигарой. В клубах желтого дыма кипы банкнот и стреляющие глаза Еремея Ткаченко. Еремей продувается. Решает еще раз попытать счастья. И снова – тщетно. Ткаченко бледен, как сама смерть.

– Чого ты блидый такый? – Селиванов на манер бандуриста запевает казацкую песню: – «Мени з жинкою не вóзыться, А тютюн та люлька Козаку в дорози знадóбыться…». Не убивайтесь, голубчик. Хотите, долг и прощу. Совсем прощу.

– Как так? – хлопает глазами купец. – Что за шутка?

Селиванов закатывает к небу глаза и произносит с наигранным благоговением:

– Прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему.

Ткаченко не может поверить:

– Так не полагается. Вы вправе погубить меня, но не вправе облагодетельствовать.

– Ну, хорошо, хорошо, – выпускает клуб дыма Селиванов. – Имеются у вас, Ткаченко, должники?

– Как же! Кто теперь кому не должен? Весь Божий мир основан на кредите.

– Ну а кто в вашем списке первый?

– Первый? Так это… Павел Егорович. Он мне тысячу задолжал.

– Взыщите по векселю. Вот и деньги.

– Пустое. Денег у Павла Егоровича давно не водится.

– А вы все одно взыщите. Да через суд, голубчик. Через суд. Коли взыщете, о долге вашем карточном тут же и позабудем.

Ткаченко мнет в кулаке бороду.

– Мудрено что-то.

Селиванов пускает ему в лицо клуб дыма.

По вечернему Таганрогу идет Селиванов. Насвистывает. Заглядывается на дам. По небу над его головой плывут цветные шары, склеенные из бумаги. Шары поднимаются все выше и выше. Селиванов таращится на шары.

Дом Чеховых. Павел Егорович в комнате один. Он истово молится:

– Обрати внимание Твое на раба Твоего Павла, бывшего члена торговой депутации, пожалованного серебряной медалью на Станиславской ленте. Человек он непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. Отчего не идет у него торговля, Вседержитель? Чем я прогневал Тебя, Господи?

Священнодействие прерывают: в комнатку заходит Селиванов.

– Прости, если помешал.

– Милости прошу, – приглашает шмыгающий носом папаша.

– Что за печаль? – искренне интересуется Селиванов.

Павел Егорович машет рукой:

– Дорого стало на свете жить. Деньги так и сыпятся. Кредиторы доезжают.

– Разве кто в суд на тебя подал?

– Упаси Бог. До этого не дошло.

– Так радуйся! Рано себя заживо-то хоронить.

Приободрив папашу, Селиванов выходит из комнаты, но тут же возвращается: высовывает голову из-за двери:

– Павел Егорович, если тебя банкротом объявят, дом с аукциона уйдет… За долги… Лучше ты сам дом продай. Однако ж, куда семье деться? Да и впопыхах продавать невыгодно. Уйдет за бесценок.

Павел Егорович кивает.

Селиванов снова исчезает и снова просовывает голову в комнату:

– Прежде всего надо подумать, как дом сохранить. Он на кого записан?

– На Евгению Яковлевну.

– У супругов имущество общее… Надобно дом на кого-нибудь перевести. Жилец исчезает за дверью. Павел Егорович чешет затылок и бежит за Селивановым. А тот ушел недалеко. Стоит себе в соседней комнате и в окно глядит.

– На кого же я дом переведу? – прикидывается простачком папаша. – Может, на тебя, Гавриил Петрович?

– Это было бы весьма неосмотрительно.

– Отчего же? – не ожидает такого ответа Павел Егорович.

– Хорошо сейчас в поле, – ослабляет узел галстука Селиванов. – Перепела кричат, молодым сеном пахнет.

Не ответив, Селиванов выходит вон. Папаша изрядно озадачен.

Павел Егорович выходит на двор. Глядит на луну. Обнимает угол дома, распластавшись по стенам руками. Трется о штукатурку щекой. Произносит с горечью и слезой:

– У Петрака было четыре батрака, а теперь Петрак сам батрак.

Утро. Пустырь. Антон, Миша и Ваня ловят щеглов. Мальчишки спрятались в кустах. Миша и Ваня вцепились в пустую, заранее припасенную клетку. На земле лежит силок. Рядом рассыпаны зерна.

– Щеглы на ярмарочном дворе по пятачку идут, – шепчет Антон. – Делайте заказы, господа.

– Барабан, – говорит Ваня.

– А мне… тоже барабан, – говорит Миша.

Опускается птица, клюет зерно и попадается.

Ваня и Миша бегут с клеткой к силкам.

Утро. Дом Чеховых. В гостиную с озабоченным лицом входит Павел Егорович. Он обращается к мамаше.

– Этакая, подумаешь, беда. В баке с деревянным маслом ночью крыса утопла. А в баке масла более двадцати пудов.