Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи

Евгения Яковлевна ахает, разводит руками и садится на сундук.

– Ах, какое масло было, – причитает она. – И на стол шло и в лампады.

– Почему было? – хмурится папаша. – Не терпеть же из-за глупой твари крупного убытка.

– Опомнись, папаша. Крыса же, не муха. Крыса животное нечистое.

– Верно, нечистое. А потому масло вовсе не испорчено, а только осквернено.

Мамаша от удивления открывает рот.

– Вылей ты его, – шепчет она. – Не гонись за копейкою. Кабы мимо рубли не пролетели.

Павел Егорович усмехается себе на уме и грозит кому-то пальцем. Разгадать его жест не представляется возможным.

Ярмарочный двор. На полотнищах, лежащих по земле, пестреют грошовые игрушки, свистульки, барабаны, суздальского письма иконы и всевозможная галантерея. Тут же палатки с ситцами и кумачами. Антон с двумя птицами в клетке стоит в торговом ряду. Рядом Ваня и Миша. Они завороженно смотрят на барабан. Покупатели подходят, любуются щеглами, но не покупают. Щеглы заливаются. Тут Бомба замечает Селиванова, который берет под руку Ариадну Николаевну и увлекает ее из торговых рядов в аллею.

– Торгуйте птицу, – вручает Бомба клетку Ване и Мише.

Братья вцепляются в клетку. Они похожи на щеглов, только щеглы внутри клетки, а братья снаружи.

Стараясь остаться незамеченным, Антон крадется за Селивановым и Ариадной.

Широкая каменная лестница с множеством маршей, смотровых площадок и балюстрад. Антон, перебегая от балюстрады к балюстраде, подслушивает разговор Ариадны и Селиванова.

– Поздравьте меня! – требует Селиванов, помогая Ариадне спускаться по лестнице. – Внутри меня завелось этакое треволнение. Очень надеюсь, что вы станете моей, Ариадна Николаевна.

– Что это с вами? Вы не перегрелись, Гавриил Петрович?

– Да, мамочка, треволнение. Великое треволнение. Тоскую я за своими молодыми годами и за практической жизнью, если хотите. Если бы вы знали, как я наряжался. Какими делами воротил. А теперь – облачаюсь в парусину и вешаю нос на квинту. Веселее теперешнего жил я. Сгубил, сгубил жизнь!

Они говорят на ходу, минуя один марш за другим.

– Отчего же вы жизнь свою сгубили?

– От тоски. От тоски я сгубил жизнь. Тоска прижала!

– И что же мне прикажете делать?

– Возродите меня, Ариадна Николаевна! Я в душе богатырь. Жалкие обстоятельства делают меня карликом.

– Гавриил Петрович, признайтесь, это вам мое приданое спать не дает. А в душу мою вы и не глянули. Знали бы вы, какие там сокровища зарыты.

Он берет ее под руку и отводит в тень одной из смотровых площадок.

– Буду честен. Я не корыстолюбив, но люблю деньги. Тьфу на них! Много я из-за них, поганых, выстрадал. Но сейчас не об деньгах речь, а об чувствах. Об чувствах, мамочка. Об ваших, – переводит взгляд на ее грудь, – сокровищах.

– Какой же вы гадкий! – вырывается она и бежит по лестнице. – Какой же вы жалкий! Какой же вы бедный! – Она оступается, он поддерживает ее. – Какой же… – вдруг она, сама того не желая, тает: – Какой же вы мой противный. Совершите ради меня что-нибудь!

– Что же, Ариадна Николаевна?

– Фейерверк! Безумство! Катавасию!

– Катавасию?

– Да. И тогда я ваша!

Подхватив юбки, Ариадна убегает.

Селиванов, не зная, что бы такого сотворить, подпрыгивает, повисает на пышной ветке дерева, стоящего у лестницы, начинает раскачиваться, перебирая по воздуху ногами. Ветка трещит, Гавриил Петрович вместе с веткой валится на землю. Селиванов лежит и не шелохнется. Перепуганный Антон подбегает к нему, тянет руку к лицу Селиванова, и тут Гавриил Петрович резко открывает глаза и перехватывает руку Антона. Селиванов хохочет. Вдруг он зло произносит:

– Подслушивать нехорошо-с.

Бомба вырывается и бежит.

В лавке бакалейщика Чехова толпится народ. На столе возле прилавка миска с салатом, тарелки с закусками, бутылки. Клиенты с вожделением глядят на снедь, выпивку и ждут не дождутся, когда можно будет отведать угощение. Посреди лавки на подставе бочка с деревянным маслом. Над бочкой служит молебен отец Федор.

– По какому поводу молебен-то? – интересуется купец Ткаченко. – О даровании дождя?

– Масло сие теперь очищено, ибо было осквернено крысой, – как на духу отвечает папаша.

Ткаченко от удивления аж закашливается.

Папаша берет кусок хлеба, окунает в масло, ест. Берет новый кусок, окунает в масло, протягивает отцу Федору.

– Я… Павел Егорович…. Помилуй… Катар у меня, не могу хлеба есть… – увиливает Покровский.

Папаша тут же достает из кармана припасенную ложку, зачерпывает масло, подносит отцу Федору. Тому ничего другого не остается, как выпить. Покровский тихо спрашивает:

– Вы хоть перекипятили его?

– Перекаленное масло весь вкус теряет, – отвечает Павел Егорович и истово крестится.

Затем папаша подзывает сыновей. Они давятся, но едят пропитанные маслом ломти. Александр, Николай, Антон, Маша. За Машей Ваня с барабаном на длинной лямке. За Ваней Миша с барабанными палочками в руке.

– Не брезгуйте хлебом отца вашего. Хлеб сей орошен потом родителя вашего и очищен святою молитвою, – наставляет Павел Егорович.

Дети подходят один за другим.