Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи

Горюнов в комнате. Навстречу ему спешит папаша. Павел Егорович взглядом указывает Антону на дверь. Тот выходит, но не удерживается и возвращается. Припадает ухом к двери и застает конец скорого разговора.

– Так что придется описать ваше имущество, – резюмирует пристав. – А в дальнейшем при неуплате вам, сударь, грозит лишение прав и долговая тюрьма.

– Мыслимо ли… Мы в ежедневном труде… – оправдывается Павел Егорович.

Стук печати обрывает его лепет. Чиновник прищелкивает каблуками и идет к двери.

Антон заскакивает в другую комнату и закрывает за собой дверь. Раздаются удаляющиеся шаги Горюнова.

Павел Егорович, косясь на лист со свежей печатью, бредет по комнате. Он ходит из угла в угол и вдруг хватается за голову:

– Ай! Позор мне! Для чего не умер я, выходя из утробы? Зачем приняли меня колени? Зачем было мне сосать сосцы? – Озирается. – Как же спасти имущество от описи? Комод брату снесу. Кадушки – зарою. Самовар – соседу. А шубы? А перины? А уксус? Разорение! Павел я Терпящий. Иов я злощастный!

В комнату заходит Антон.

– Кто это был? – спрашивает Бомба.

Папаша отвечает так, чтобы от него отстали:

– Башня Вавилонская на четырех ножках.

Антон опускает глаза и выходит из комнаты. Папаша зажмуривается и обхватывает голову руками.

Море. Антон на веслах. Борется с волнами. Гребет изо всех сил. На корме сидит скелет императора. В руках августейшей особы тетрадь с надписью на обложке «Юморески и фельетоны». Царь раскрывает тетрадь, и из нее друг за другом вылетают все листы. Белые листы тонут в серых волнах. Ветер, разметавший листы, берется и за императора. Ураганный порыв расшвыривает по волнам белые кости. Корма пуста. Однако это лишь сон.

Антон просыпается. Тяжело дышит. Хлопает глазами. Садится на кровать и свешивает ноги.

Вечер. Павел Егорович с видом приговоренного к казни спускается в подвал своего дома. На кушетке развалился Селиванов, он тасует карты. Изо всех углов глядит холостяцкий быт. Однако постояльцу свойственны замашки щеголя. Там шелковый галстук, там цветной стакан. Строгость в обстановку вносит император. Костяной человек стоит, опустив голову, и смотрит в пол. Постоялец был бы похож на расквартированного драгуна, если бы не скелет рабочего галетно-сухарной фабрики, который бросает зловещую тень на ложе Селиванова. Павел Егорович садится на краешек кушетки и вздувает кулаком лежащую в ногах жильца подушку.

– Дуся, у тебя очень запустились нервы, – берет Гавриил Петрович компанейски-задушевный тон.

– Дом заложен, Пресвятая Богородица! Время платить, а в кармане чахотка.

– Плохи дела, – откладывает карты и садится на кушетку постоялец.

– Ткаченко вексель на тысячу рублей опротестовал. В суд подал, душегуб, – качает головой папаша.

– Авось обойдется, – утешает Селиванов.

– Да не обойдется. Не обойдется! Тебе ли не знать, Гавриил Петрович? Чай, в Коммерческом суде служишь.

– Разве? А я и позабыл.

– Шутишь?

– Какие шутки… Ладно, – жилец вынимает из-за пазухи пачку денег и гербовую бумагу. – Вот тебе пятьсот рублей, Павел Егорович. А вот бумага.

Папаша не глядит ни на бумагу, ни на деньги.

– В бумаге сказано, – продолжает Селиванов, – что хоромы свои ты на меня переводишь. Деньги после отдашь. Когда дела в гору пойдут. А заодно и дом обратно получишь.

– А ежели не пойдут? – автоматически принимает пачку денег и гербовую бумагу папаша.

– Не об том думаешь. Тебе по векселю платить.

Павел Егорович кивает.

– По завтрашнему векселю мы деньги внесем, – рассуждает Селиванов. – А по другим векселям? Через неделю-другую и остальные кредиторы ко взысканию предъявят. Крыть-то нечем.

– Нечем, – соглашается папаша.

– Уезжать тебе надо, Павел Егорыч, да подальше.

– В Москву?

– Вот-вот.

– Значит, в Москву.

Папаша, уже было согласившийся с планом Селиванова, возвращает ему деньги и бумагу. И так же автоматически, как и принял их у него.

Селиванов озадачен. Вертит пачку в руках.

– Мягко стелешь, да жестко спать, – вздыхает бакалейщик Чехов.

Павел Егорович поднимается и идет к лестнице. Селиванов ставит перед папашей императора. Скелет трясется и звенит костями. Селиванов в паре с императором разыгрывает настоящий спектакль, так что к финалу папаша теряет дар речи.

– Явятся судебные приставы, да как закричат: «Подать сюда такого-то…», – трясет рукой Александр I. Рукой скелета управляет Селиванов. «Нету, уехал», – скажу. «Нужен! Хоть из земли выкапывай», – куражится император. «Нету! Как выкопать? Ни в земле нету, ни на небе. В сундуке глядели? Тоже нет. Ну, а на нет и суда нет». «А вы, – спросят меня, – кто таков?» – царь хватает Селиванова за грудки. «А, я милостивые государи, квартирант. С меня взятки гладки. Ступайте с Богом».

– Ловко больно, – грозит пальцем папаша и подается от скелета.

– Не левой ногой сморкаемся, – находится Селиванов.

– Ловко.

– Ну, а раз ловко, то и не думай, не гадай.

Вот тут-то и открывается истинное лицо Павла Егоровича.

– Я купец! – заявляет он. – Вся моя жизнь – гаданье да расчет. Слушаю я тебя, Гавриил Петрович, ну прямо мед в уши льешь. А ежели я денег-то не сыщу. Домишко тебе и отойдет. А, Гавриил Петрович?