Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи

Гавриил Петрович смотрит ему вслед и вдруг произносит:

– А, пожалуй, женюсь. Чижик, новая самоварная труба и пахучее глицериновое масло.

Он смеется.

– Два кирпичных завода позабыли, – поддевает Селиванова Антон.

– Именно-с, – вежливо принимает к сведению Селиванов. – Фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий и два кирпичных завода.

Антон собирается последовать примеру Покровского, но Селиванов останавливает его:

– И вы мне поможете, Антонио.

– Я? – удивляется Бомба.

Селиванов поднимается и, совершив несколько неуверенных шагов, повисает на Антоне.

– Не век же вам с контрабандистами якшаться. Предлагаю сделку века. Прославьте меня на весь мир! К черту фельетон. Напишите водевиль. Этакую божественную комедию. Напишите про меня. Подло зарывать талант в землю! Покажите, какой я богатырь! Ариадна Николаевна дама очень чувствительная.

– Я вам что, сводня?

– Высокое искусство, вот что поможет мне заполучить иродово богатство, – в глазах его лихорадочный блеск. – А я вам за это… я… да я все долги Павла Егоровича покрою. Что долги! Я вам дом отпишу, – он достает из кармана гербовую бумагу с папашиной подписью. Сует бумагу Антону в нос. – Обратно отпишу. Вот я каков, – от внезапного великодушия Селиванов даже пускает слезу.

– И где же эта пьеса будет разыграна? – исподлобья глядит на бумагу Антон. – В большом зале гимназии?

– Помилуйте! Только на сцене театра.

– Да кто же позволит?

– Весь город в моих руках, – небрежно произносит Селиванов. – Слабости человеческие недешево стоят. Но это моя часть. Размышляйте только о высоком.

– Мне обдумать надо, – отвечает Антон.

– Не смею, не смею мешать! Думайте, мой Шекспир. Помните, как в «Гамлете», – Селиванов, войдя в образ, декламирует: – «Воображенье мощно в тех, кто слаб». – Выходит из образа: – Ариадна Николаевна очень слаба и очень богата. Заговори с ней, Гамлет.

Антон стоит к Селиванову спиной. Гавриил Петрович, прихватив графин с «юридической» и связку сушеной рыбы, на цыпочках пересекает комнату. Уже задернув за собой ситцевую занавеску, он просовывает в комнату голову.

– Я ведь и подлый, и низкий, – пьяно кается Селиванов. – Я всесторонний негодяй! Не жалей меня, Гамлет. Но зарубите на носу, – вдруг меняется в лице Селиванов. – Я вам не последняя шишка в круговороте мироздания!

Он завертывается в ситец, набрасывает на чело связку селявки и становится похож на римского императора.

– Увенчайте меня лаврами, Антонио!

По улице идет Покровский. Вдруг, словно что-то почувствовав, останавливается, оглядывается на дом Чеховых. Сокрушенно покачав головой, продолжает свой путь.

Кухня дома Чеховых. Пылающая печь. Антон достает из-за пазухи тетрадь, на обложке которой значится «Юморески и фельетоны», и бросает тетрадь в огонь.

Дом. Ночь. Антон при свете керосиновой лампы покрывает листы чернилами. При этом он клюет носом, но, приложившись лбом о стол, вздрагивает и продолжает лихорадочно писать. Потом снова куда-то уплывает. О колбу лампы бьются ночные бабочки. Множество разных голосов роится в неверном свете лампы.

«Парень, заработать хочешь?» – спрашивает его инспектор Дьяконов.

«Постарайся что-нибудь продать и нам денег вышли. В Москве-то жизнь не сахар», – переодетые в папашу и мамашу плачутся контрабандисты Одиссей и Геракл.

«Что же вы, Чехов, так плохо относитесь к древнегреческому?» – интересуется Ариадна Николаевна, перевоплотившаяся в учителя греческого. – «Вы оставлены на второй год!» – строго выносит приговор Ариадна Николаевна, переодетая в Вучину. Но вдруг Ариадна сдирает с лица усы, снимает шляпу, волосы рассыпаются по плечам, и заходится в смехе.

Потом появляется много грозящих пальцев, и фраза «На второй год!» повторяется разными голосами и на разные лады.

Кажется, что это причитают и требуют, кричат и шепчут, грассируют и гундосят, басят и пищат, умоляют и проклинают бьющиеся о раскаленное стекло мотыльки.

Театр. Гул голосов, который порождают мотыльки, переходит в гул партера. Небывалое для города событие. Водевиль из-под пера гимназиста. Фантастическое. Однако и времена особенные. Парусники из Малой Азии и Трапезунды уже не стоят в порту. Все пути в Таганрог заросли бурьяном да коноплей. Может быть, и в сердца человеческие зарос путь. В театре царит атмосфера пира во время чумы.

Зал набит битком. Зрители разодеты, расфранчены. Все чего-то ждут. Но больше всех ожиданий у Гавриила Петровича. Он бросает из ложи бельэтажа прожигающие взгляды на Ариадну Николаевну. Ей передается электрическая сила треволнения, исходящая от Селиванова, и Ариадна внутренне трепещет. Сегодня Селиванов неотразим. Выбрит, надушен, адски наряден.

– Автор-то, слышали, сын беглого бакалейщика? – раздается чей-то голос.

– Известно. Антошка, по кличке Бомба.

В другом углу шушукаются титулярный советник и его женушка:

– В Гоголи лезть да в Крыловы в таких младых летах я бы не стал…

– Ну и сиди, телепень! А я веселиться буду!