Старая дорога

Прасковье, жене Макара, в тот день исполнилось сорок лет, и по такому случаю Илья с Кумаром засиделись у них допоздна. Никогда-то не было принято отмечать такие значимые числа, но сорок лет — не семнадцать, а уж коль начистоту — захотелось Макару с дружками посидеть да заодно приятное Прасковье сделать. Света баба не видит: днем на промысле, вечер по дому, ложится позже всех, встает раньше петухов. Замоталась, иссохлась вконец.

Макар загодя купил в казенке бутылку водки, завялил балычков из сельди, ушицы наварил из севрюжатины — все сам исполнил, пока Прасковья детей обиходила.

Кумар с Ильей тоже бутылку прихватили, а имениннице — в ярких цветах по голубому полю бумажный платок. Тому платку обрадовалась Прасковья до того, что перестала серчать на мужа, затеявшего ненужное.

Вот и засиделись мужики за полночь. Давно выпита водка, и протрезвели порядком они от круто заваренного чая. Сидели, говорили. И в который раз разговор тот коснулся событий последних дней.

— Жили мы будто скоты — бессловесно, без устремлений. Что хотели хозяева, то и вершили, — рассуждал Макар, довольный и гостями и собой. — И понятнее не держали, что и мы можем что-то, а?

— Будто свет видал, — подтвердил Кумар. — Андрей — хорош мужик, жаксе!

— Вот я прежде думал, как бы досадить этим… живоглотам. Потому как жизни покойной от них нет, — развивал Макар свою мысль. — А дело, стало быть, не в том. Мелкими укусами ни хрена не добьешься, за горло хватать след, не иначе.

— Андрей добрый, — настаивал Кумар.

— Не то слово, — поправил его Илья. — Строгой жизни человек, ничего лишнего себе не позволяет, для людей живет, как Турган-птица. Вот если бы каждый так… Иной стороной жисть-то обернулась бы.

— Верно, Илья, — живо отозвался Макар. — А вот Ляпаев, царство ему небесное, че жил? Даже Кисимке, псу верному, жизнь не устроил. Так и мается бедолага, надеется подзаработать да в степь к себе вернуться. Как же, заработаешь у них. Так-то… И никто Ляпаева добром не помянет. Теперча — эта Глафирка…

Макар не успел договорить. В дверной проем ввалился запыхавшийся Гринька и ошарашил с ходу:

— Андрея Дмитрича взяли. Завьялов велел живо всем на промысел.

…Еле успевая за легким на ноги Гринькой, мужики добежали до промысла в то самое время, когда двое дюжих полицейских, скрутив руки Ивану Завьялову, вталкивали его в дверь конторки, а возмущенные промысловые, выказывая неповиновение и ругаясь криком, в беспорядке толпились на плоту, теснимые конными охранниками.

— Холуи царские!

— Разбойники, ночами людей хватают…

— Света божьего боятся…

Охранники врезались в толпу, засвистели нагайками, хлестали в мягкое, податливое. Взвизгнули бабы. Заматерился Илья, схватившись руками за изуродованное лицо.

Толпа отхлынула. Прятались кто в лабазы, кто в казарму, иные сигали через штакетник и целились в село, иные прыгали с приплотка в Ватажку…

Над Синим Морцом нарождался новый день: солнечный, с морянистым ветерком, добычливый. Берег Ватажки захлестывали буйные весенние воды, с ближних заводей и култуков наносило гнилью, угарно чадили жиротопки, а в душах пришлых промысловых рабочих и ловцов копился гнев.

ОДИНОЧЕСТВО

1

До сельца оставалась половина пути, когда Афанасий оглянулся и приметил давешнюю собачонку: щенок не щенок и пока не собака. Телом-то вроде бы рослый, а на морду глуп. Тупорылый, брыластый — верхняя губа складкой нависает над нижней челюстью. Лапы передние в мужичью руку толщиной рогульками обхватывают широкую, не по возрасту мускулистую грудь.

Часом раньше на околице райцентра он облаял подводу. Афанасий равнодушно обернулся на лай большеухого шоколадной масти молодого кобелька, но вскоре забыл о нем. Поиграл вожжами, поторопил мерина.

На половине дороги меж районным городком и сельцом после Васюхинского мостка было у старика заветное местечко, где он отдыхал душевно, приходил в себя после дневных забот и напряженной колготы по приему товара на складах рыбкоопа.

…Едва деревянный брусчатый настил на перекидном мостике прогромыхал под ошинкованными колесами, старый лохматый меринок, без всякого на то понуждения со стороны хозяина, привычно взял левее на гужевую дорогу с реденькой просадью ветлы по обочинам. Малоезжая дорога местами уже зарастала, но след повозки никогда не сходил с нее, потому как Афанасий всякий раз наведывался сюда и ехал бережником версты три, пока он вновь не выхлестывался на гладко укатанный большак.

Меринок остановился у одинокой ветлы на пойменном берегу волжской протоки. Вокруг на золотистой стерне грибами горбились потравленные стожки. Ниже по воде реденький бережной тальник — серо-зеленый с оранжевыми мазками близкой осени.

На этом раздоле возле уединенной ветлы Афанасий приспустил чересседельник, ослабил супонь и кинул меринку сенца. Конь благодарно пошевелил толстыми бархатными губами, коротко и ласково заржав, тем самым по-конячьи выразил признательность хозяину за предстоящий отдых и угощенье — духовитое, нынешнего укоса сено.

Чуть в сторонке остановился и кобелек.