Старая дорога

Многолетний опыт в материальных ухищрениях подсказывал Ляпаеву два возможных исхода. Первый — как удар хлыста — короткий в словах и болезненный и долгий на деле: разбирательство и суд. В таком случае податный инспектор просто дурак: раскочегарит два-три дела, а больше ему не позволят, самого сожрут.

А может, он и не дурак? В этом второй, спасительный исход. Чем больше размышлял Ляпаев, тем прочнее укреплялся в мыслях, что новый инспектор — человек всезнающий и себе на уме. И решил он, как говорится, сразу же вызвать на ковер своих будущих кормильцев-поильцев. И чувствуется, аппетит у него не тот, что у прежнего. Этого малым не ублажишь, куш он, видимо, потребует немалый. Оттого, бестия, и срок определил месячный, чтоб было время неспешно присмотреться и сторговаться. Ну, хват!

Возмущался Ляпаев не шибко, как если бы беззлобно журил близкого человека за безвинную шалость. Да и не мог он иначе, потому как и сам бы на месте податного инспектора поступил так же. А потому он с облегчением признал право губернского чиновника, слегка припугнув, выудить кругленькую сумму, чтоб потом безбоязненно, сообща вершить дела по-прежнему.

И порешил Ляпаев под конец: дело судное, скупиться грешно. Надо ехать в город и приручать податного инспектора через своих людей. Умел грешить — надо выворачиваться.

Едва Мамонт Андреич обмозговал это щекотливое дело и отважился во что бы то ни стало купить инспектора с потрохами, неожиданно озадачила его Глафира: о приданом завела речь. Да так настойчиво, что Ляпаев спервоначалу опешил. После приезда в Синее Морцо она про состояние и заикнуться не смела, а нынче — промысел ей отпиши. Ни больше ни меньше. Не иначе, Резепкина работка. Не раз примечал Мамонт Андреич, что льнет Глафира к плотовому, серчал, все собирался потолковать с ней, чтоб отошла от Резепа, потому как недолюбливал его. На промысле терпел не оттого, что по душе пришелся, — дело тот знал, людей держал в руках, по-собачьи преданно глядел в глаза хозяину. Поворовывает, правда, да кто нынче без греха. Прогнать — дело пустяковое, непросто надежного человека отыскать. Вон и на Малыкском промысле дурень дурнем, менять бы надо. А кем? Ляпаев мысленно перебрал сельчан, но ни на ком не задержался. Даже Якова Крепкожилина, дуролома, не взял бы. Тимофея Балаша нешто? Да мало его знает. Но уже отличил от остальных. Непохожестью на других приметный. Завистливые зеленые огоньки в глазах пляшут, когда деньги видит. Но это не к спеху, пусть рыбному делу получится.

А пока Ляпаева заботит и злобит Глафира. В который уже раз кается он, что поехал на Грязную улицу наведать Лукерьину сестру. Грех решил искупить, да на бо́льший напоролся. Теперь вон наследство требует. Приведись ей в женихи Андрей, слова противного не вымолвил бы, не одним — двумя промыслами готов поступиться. Потому — порядочный человек, умен, мог бы дело вести. А Резепу задарма можно только зуботычину дать. Да и то, ежели в охотку.

— Деньги родства не знают, — сказал Мамонт Андреич, когда Глафира про приданое завела. — Но я тебя не обижу, сделаю, как обещал, насчет же промыслов погодим, не к спеху. С собой в могилу не заберу. И тебе достанется.

Глафиру обожгло — «И тебе». Знать, Резеп прав, все Пелагее достанется да ее ребенку.

— Говорят: бедную выдают, а богатую сватают. Я хочу, чтоб меня сватали. Вы мне, Мамонт Андреич, пока я молода, отдайте положенное, — капризно вскинув голову, сказала Глафира.

— Кем положено? — резко спросил Ляпаев, в упор уставившись на нее. — И сколь положено? Ты мне дочь али жена?

Не надо бы так, да сорвалось. Не подумав брякнул. Глафира мигом преобразилась, ехидно прищурила глаза, подбоченилась.

— Эт-то точно, не жена. Однако что-то похожее…

— Будет те, греховодница, — смутился Ляпаев.

— Я ведь могу и Пелагее Никитичне про то…

— Перестань, Глафира! — Ляпаев покосился на дверь. — Не дай бог Пелагея войдет — ты брось шутки шутить. Забудь про то. А я подумаю… насчет промысла.

— Нечего и думать, дядюшка, — продолжала озоровать Глафира. — Я в ином разе могу и больше затребовать.

— Хорошо-хорошо, будь по-твоему, — сдался Ляпаев. — Промысел так промысел. Жених-то кто, а? Андрей, что ли?

— Нужен он мне, интеллигентик несчастный.

— Он порядошный.

— На порядочных воду возят.

— Так-то оно так, только этим не попонукаешь. С виду вроде-ка щуплый — а твердый человек.

— Мне твердый ни к чему. Я сама хочу быть хозяйкой.

— С Резепом, что ли?

— Да.

— Ты его мало знаешь, Глафира. Могла бы лучшего найти.

— Лучшего в моем положении, дядюшка, искать трудно. Кому я такая нужна?

— Ну-ну… успокойся. С богатым приданым, да еще с промыслом, всяк возьмет. — Ляпаев чувствовал себя виноватым перед Глафирой и теперь даже радовался, что уступил ей. Подумал: «Прав Кисим, когда говорит про нее — шайтан девка. Шайтан и есть. Выдать бы, деваха, тебя поскорей, да и мотай-ка ты от меня. Резеп так Резеп. В конце концов, мне все одно. Не мне с ним миловаться…»

5