Старая театральная Москва (сборник)

В числе его подарков Малому театру был Ленский.

Он вошёл с благоговением в театр…

Тень Васильева-Флёрова, «московского Сарсэ», – даже с того света в белых гетрах, с биноклем через плечо, с тщательным пробором в ниточку белых, как снег, волос, – подходит ко мне и наставительно говорит:

– Пишите с большого «Т», когда речь идёт о том Малом театре. Так делал мой друг Франциск Сарсэ. когда говорил о Театре Французской Комедии.

Мне вспоминается И. В. Самарин.

Я, гимназист, пришёл к нему за советом:

– Как мне поступить в актёры?

Он отвечает, разводя руками:

– В Театр вас не возьмут, а провинции я не знаю.

Другие он не считает даже «театрами».

В театр Ленский вошёл с благоговением.

Ему суждено было сказать «вечную память» Шумскому.

В первые годы его службы в театре русское искусство постиг удар.

Умер Шумский.

Потеря, непоправимая и до сих пор.

Благодаря Ленскому, нам осталось хоть немного от Шуйского. У Дациаро и Аванцо появились фотографии с великолепных карандашных рисунков Ленского:

– Шумский в ролях Счастливцева и Плюшкина.

В переделке «Мёртвых душ», которая шла тогда в театре.

Что такое Шумский?

Легенда!

– Что такое был этот Шумский, о котором вы, старики, столько говорите?

Вот вам два портрета.

Аркашка в «кепке», с перьями вместо бородёнки.

Вот Плюшкин. Как Чичиков, вы догадаетесь, что перед вами мужчина, а не старая баба, только потому, что:

– Ключница не бреет бороды.

Лучшей иллюстрации к «Мёртвым душам» до сих пор нет.

Какие фигуры!

– Что ж это было, подумайте, когда такие фигуры начинали говорить!

То были тяжкие годы, когда в школу мы ходили, как на службу, а учились в Малом театре.

Сколько прекрасных лекций по литературе прочёл нам Ленский.

Сколько огня зажёг. Ни одному из наших воспитателей не снилось зажечь столько!

Через него мы познакомились с «Уриэлем Акостой».

Потом мы видели Акост и лучше и хуже, и пламенней, и глубже.

Но, когда вы скажете при мне:

Позорное признанье! В грудь мою
Ты ранами кровавыми вписалось…

я вижу Ленского, в белой длинной «рубахе кающегося», упавшего на колени перед столом, на котором лежит:

– Позорное признанье.

– «А всё-таки ж она вертится!»

Я вижу Ленского на покрытых красным сукном ступенях синагоги.

Ленского, и никого другого!

Первый спектакль. Это как первая любовь.

Никогда не забывается.

Ленский первый нашему поколенью:

– Толковал Гамлета.

Он был вдумчивый и ищущий актёр.

– Он был холодноват для трагедии. Будьте правдивы! – строго замечает мне тень его критика, московского Сарсэ, Васильева-Флёрова.

Да, его находили холодноватым.

Но, смотря Ленского, вы словно беседовали с умным, развитым, интеллигентным, интересным, много думавшим по данному вопросу человеком.

Не была ли его сферой комедия?

Какой это бесподобный Глумов! Что за блестящий Петруччио! Какой искромётный Бенедикт!

В шекспировской трагедии он был хорош. В шекспировской комедии великолепен!

Странная судьба у этого актёра.

У него был стройный стан, кудрявые волосы, и глубокие, задумчивые глаза.

А он в провинции, до Москвы, играл с ними:

– Комических стариков!

Он был:

– Очень и очень недурным актёром в трагедии.

Когда ему следовало бы быть:

– «Звездой» комедии.

Такой звездой, которая оставила бы по себе долго не меркнущую полосу света на горизонте.

Его мольеровский дон Жуан!

Но мы говорим о высотах искусства.

А какую галерею характеров и типов он оставил после себя.

Сколько он переиграл!

Чего он не переиграл!

Если бы он снимался в каждой роли, получился бы колоссальнейший альбом, какого не удержать в руках.

И вы, рассматривая эти старые, пожелтевшие, выцветшие фотографии, спрашивали бы:

– Какое интересное лицо! Но кто это такой?

Кто помнит сейчас «Дело Плеянова»?

А пьеса имела огромный успех.

И на неё бежала вся Москва больше, чем сейчас бежит на «Синюю птицу».

Ленский был:

– Первым «первым любовником» в России.

Он давал тон и моду на всю Россию.

Был законодателем для всех русских первых любовников.

И стоило ему в «Нашем друге Неклюжеве» сделать себе:

– Бороду надвое, чтобы это стало законом.

Ни один уважающий себя любовник не позволит себе сыграть Неклюжева иначе, как с бородкой надвое.

Его поза, его жест, его гримы делались «традицией».

Он был, действительно:

– Знаменит.

Он был окружён:

– Легендой.

Про него был даже роман, – кажется, «Современная драма», которым тогда зачитывались.

Колоссальная миллионерша, – какой же московский роман обходится без миллионерши? – увлечена блестящим премьером.

И он увлечён ею.

Он любит её любовью пылкой, глубокой, могучей.

Эффектной.

Как любят на сцене.

Он зовёт её бросить:

– Этот мир золота и грязи!

Но она слаба. Готова мириться с грязью из-за золота. Ищет воли и наслаждений. И выходит замуж за другого, за покупного мужа, безумно любя актёра, безумно страдая по нем.

И я помню до сих пор сцену венчанья.

Героиня «бледная, как мертвец, словно в саване, в подвенечном уборе».

И в глубине церкви, в тёмном углу, у колонны, в бобровой шинели «красавец-актёр», с бледным прекрасным лицом, с «задумчиво устремлённым взглядом глубоких глаз».

Я читал этот роман.

Его читали все.

С увлеченьем.

Узнавали:

– Действующих лиц!