Старая ветошь

Он обдумывает события своей жизни. Находит в ней какое-нибудь едва приметное «пятнышко», но ему оно кажется незначительным для всеобщего «озвучения», публикации. Он припоминает, что расстраивался, понимая, что это особый дар – увидеть в малом, «в капле воды – инфузорию «туфельку»». Потом захватывающе описать не посвящённым её реснички, тельце, движения. Сделать ёмкое обобщение, может быть, даже изобрести термин, чтобы он вмещал в себя свойства совсем другого слова, внешне не относящийся к этому «месту», но приводящий в восторг будущих читателей точностью метафоры или прилагательного.

Собственно жизнь его была пёстрой, непостоянной, он переменил множество работ и должностей, и если повспоминать, можно было много о чём поведать на белом листе бумаги.

Он часто возвращался в детские воспоминания, когда любил смотреть перед сном на маленький коврик над кроватью. Там слон пробирался через джунгли, маленький погонщик сидел скорчившись за шишкастым возвышением большой головы, а сзади спускалась по лиане шкодливая обезьянка, и ей осталось совсем немного, чтобы оказаться на широкой спине слона и совершить какую-нибудь каверзу за спиной юного погонщика в красивом тюрбане.

Он представлял, что будет с ними со всеми потом, когда обезьянка всё-таки спрыгнет с лианы, что будет делать погонщик, как заревёт слон, заверещит стая вертлявых обезьян, которые затаились до поры и лишь высунули морды из густых зарослей зелёного бамбука. А потом кинутся опрометью сквозь ветки, по лианам, сопровождая путников.

Странно, но больше никогда в жизни ему не встречались маленькие коврики, да ещё со сказочной невероятностью реальной выдумки, выполненные столь искусно.

Но внимание его отвлекалось, и он вскоре забывал людей с остановок, чемодан отцовской переписки, досада промелькивала лёгким перистым облачком, уносилась бесследно, не обременяя, Алексей был уверен, что это не первый и не последний порыв, поэтому принимал этот «взбрык» как неотъемлемую часть своего «неповторимого эго». Но лёгкий укол досады всё же касался его, и только потом истончался, растворялся, как леденец луны во рту светлого дневного неба.

Он закончил технический вуз, и это для него самого было большой загадкой, потому что не был наделён аналитическим складом ума и пытливой скрупулёзностью технаря. И если он всё-таки получил диплом инженера, то лишь благодаря необъяснимой вредности, упёртости, возникавшей вроде бы ниоткуда, из простого ощущения, что этот предмет ему нравится, интересен. К тому же кипучая общественная работа тоже помогала должным образом, Алексей был личностью известной по институтским капустникам, публикациям в многотиражке небольших рассказов, и некоторые преподаватели, повертев разочарованно его зачётку, делали небольшое послабление, которого вполне хватало на «уд», а бывало, даже и «хор».

– «ПОСредственно», – говорил он, – Пока Остаюсь Студентом, – и громко захлопывал зачётку перед любопытными одногруппниками.

С возрастом он начал понимать, что в минуты принятия решения что-то стопорилось в нём. Восставало против уверенных и энергичных действий. Он успокаивал себя фатальной фразой – «значит, вот так сложилось», и спокойно двигался в другом направлении, которое ещё вчера могло показаться диким и несовместным с тем, что он делал. Но приняв решение, он смело врубался в новую тему, фонтанировал идеями, придумками, неожиданными новациями, к радости начальства. Однако вскоре ему становилось скучно, он явственно понимал тщету, обречённость и бессмысленность очередной «службы», начинал ею тяготиться, удивлялся, как это он прежде не замечал явной рутинности.

– Какие схожие слова – «глупь» и «глубь»… глупина и глубина.

Тогда он отыскивал другое занятие, при этом, находясь пока ещё на прежней работе, откровенно саботировал свои же придумки, безобразным манером оспаривал указания начальника, который только вчера ему казался умным и понимающим, а сейчас, потрясённый своей недальновидностью, Алексей дивился, как же он не смог разглядеть через слезливый идиллический туман псевдоинтеллигентности всё убожество того, чем он занимался, испытывал жалость к начальнику за то, что тот тратит свою жизнь на сущую ерунду, хотя начальник совершенно не нуждался в его тонком понимании и сочувствии.

– Русский интеллигент отличается от прочих тем, что он не согласен – ни с чем! – объяснял Алексей своё поведение сослуживцам, чувствуя их молчаливое осуждение. Но в том, что сам он – интеллигент, у него были большие сомнения именно в части поведения и толерантности, терпимости. Хотя образовательный свой уровень он оценивал весьма высоко, и, возможно, именно из-за этой оценки и начинал образовываться перекос в сторону неприятия и откровенного бунта.

Алексей, как он говорил сам, «поднимал чёрное знамя анархии и свободы и лез на баррикады»! Очертя голову, не боясь сломать шею.