Старая ветошь

– Веня! Мы провожаем тебя сегодня на защиту рубежей нашей необъятной родины. Победу куют отцы, их у победы много, гибнут они во множестве и превращаются в строку статистики. А пустую люльку конкретного горя нянчат одинокие матери. Ты береги себя и помни, что есть несколько человек, которые гордятся тем, что знают тебя с лучшей стороны, именно как достойного воина! Вот такой тебе наш наказ!

– Сам придумал? – прервал Лёня.

– Нет, конечно, а жаль. Смесь Гегеля с Бабелем. Коктейль.

– «Коктейль Молотова» – вот таким прожигали броню танкам Гудериана, – восхитился Кирилл Бархоткин, глотнул из бокала, слегка поперхнулся, вспыхнул тотчас лицом, – за такие разработки надо давать государственные премии!

– Премии сразу не дают, – вскинулся Жбанов, – в толковом словаре Даля – «кирза – верхний слой земли»! От так-то!

Встал Лёня, извлёк из-под подушки толстенный фолиант: – Это тебе на память от нас, Веня.

Книга была тяжеленная, и Вениамин, принимая, едва не выронил её на пол.

На благородной тёмно-коричневой коже обложки было красиво оттиснуто поистёртым золотом – «Половая жизнь графа де Грантье, с портретом автора и иллюстрациями в красках».

– Естессно, иллюстраций уже нет! – сказал Лёня. – Но книга хорошая, немного нудная, зато без матюков и откровенного разврата. В ленинской комнате положи на видное место, чтобы весь личный состав мог наслаждаться после отбоя.

– О чём она? – спросил Вениамин и стал перелистывать, пока не наткнулся на фразу – «… у всякага народа в разные времена существовал свой образчик прекраснага».

Отложил книгу в тумбочку.

Саньке Пахомкину показалось, что градусов на него не хватит, он накрошил в алюминиевую миску полбатона. Белый хлеб быстро расквасился, превратился в бурую кашу, но Санька громко хлюпал, глаза зажмуривал якобы от удовольствия. Картошку из сковородки цеплял исковерканной вилкой, глотал не жуя.

Вонь у пойла была невообразимая, над всем преобладал резкий запах одеколона. Приходилось во время питья сдерживать дыхание. Вениамина это отвлекало от беспробудной тоски, притаившейся под весёлой улыбкой, но плотно взявшей за диафрагму, да так, что и вздохнуть невозможно было без внутренней боли и дрожи.

Нестерпимо хотелось всю эту свистопляску закончить одним махом и рвануть к Наде. Сделать же решительное движеие мешал внутренний тормоз, пусть и не был он жёстким, как канат, наоборот, только вот эта-то мягкость бесформенная, нерешительность и держала крепко-крепко, связывала и раздражала одновременно, не давала сделать резкий разворот и уйти из-за стола.

Стало страшно от простой мысли, что больше они не встретятся уже никогда. Будет ли она его ждать и надо ли это ему – вопрос открытый. Да и нужен ли он ей на самом деле.

Он вспомнил вдруг, что слово «любовь» вслух никто из них ни разу не произнёс.

Это неожиданное открытие вызвало злость к тем, кто был сейчас рядом, может быть, чужим и беззаботным, равнодушным к его заботам и печалям. Словно дикарям, пришедшим исполнить некий ритуальный обряд, заполняя время словесной ерундой, убогим камланием, острячеством не лучшего пошиба, а в мыслях занятым своими делами, далёкими от этого застолья и буйного веселья, похожего на высокий куст чертополоха, через который невозможно продраться.

* * *

Злая энергия собиралась в нём в большую, разрушительную, мрачную тучу, свивалась убийственным смерчем, искала лишь повода за что-то зацепиться, жаждала жестокого выхода, выплеска, как помои из ведра в чьё-то лицо. Пьяная бесшабашность требовала именно бессмысленной и тупой, кровавой драки. От собственной никчёмности ему хотелось себя же и унизить.

Вениамин вышел на крыльцо.

Улица пустынна, неуютна. Никому до него не было дела.

Шёл нудный, серый дождь.

– Я – изгой! В тёплом хлеве общаги, в этой мутной жизни, среди всех этих людей вокруг! Нет – это не бунт. Это месть за мой нигилизм и равнодушие. Неосознанно, исподволь вызревший на уровне простом, обывательском, потому что нет никакой цели. Я как сорняк на краю красивой, чистой делянки, на которой произрастает уверенно и мощно нужное и полезное – и я понимаю такое положение, но не принимаю, именно из-за этой «правильности», в которой тоже кроется бесцельность, но другого толка. Она теряется вдалеке, становится в итоге такой же пустой, как и мои сомнения, поиски какой-то цели и неприятие этих чистеньких сынков и дочек преподавателей и начальников чего-то и над кем-то. Но это точно – не зависть плебея, озверевшего и разуверившегося, за которым нет ничего, даже нормального воспитания нет, а есть, как у всех – школа, учёба, и эта всеобщая колонна каких-то людей, бредущая куда-то в завтра, и последовательное её движение по жизни и прямиком в пустоту могилы, никчёмность.

За внешним вежливым проявлением дружеского, доброго – на самом деле равнодушие и отсутствие тёплого и человеческого, лицемерие и лукавство, неискренность, принятая всеми и удивляющая его, словно он один распознал этот всеобщий заговор, а остальные продолжают играть в ненужную игру.

Так он думал лихорадочно, озлобляясь на весь мир.

* * *