Старая ветошь

Вениамину представлялось, будто он находится в центре, а вокруг него нескончаемые дни – вереницей досок забора – крутятся, ускоряясь, беззвучно, пустой каруселью, и отдельные доски смазываются. Между ними исчезает зазор, они превращаются в бесконечную ленту, и гаснет желание что-то менять, отыскивать какие-то частности. Думать, анализировать, находить детали несущественные. И воля подавляется, усыпляет эта однообразность, а тело чужое, усталое, не успевает отдохнуть в кратком забытьи после отбоя. И в нём нет ничего, кроме внешних признаков – ни кровеносных сосудов, ни костей, ни нервов, ни ярких эмоций. Есть лишь только руки, ноги, мышцы, ноющие от усталости, которая отупляет, скапливается опасно где-то в глубине. И обрыдли одни те же лица, одна и та же безликая униформа, хочется тишины и одиночества, но оно только внутри, а вокруг все эти люди, случайно, по неведомой прихоти других людей оказавшиеся вместе. И нет ни единого пятачка, самого малого места, где бы смог побыть самим собой, и когда начинал он это явственно ощущать, от безысходности накатывал изнутри спазм тошноты. Вдруг появлялось странное желание – например, покушать в солдатской чайной копчёной колбасы и закусить её мятными пряниками.

И хочется заорать дурным голосом от этой дикости, убежать, куда глаза глядят, в озлоблении. Должно быть, это и есть главный итог воспитания воина – озлобление и чёткое его применение к врагу. Но нет врага. Есть лишь вероятный противник, и при всей чёткости отдаваемых команд, резких, грубых – полная неясность, но надо быть готовым встать по тревоге, пойти и убить. Однако прежде ты должен убить что-то важное в себе. И только после сможешь совершить это действие над другими. Теми, кого без тебя обозначили и записали во враги, и никто не спрашивает твоего согласия: принял присягу – иди, выполняй, рассуждать будешь потом.

Бессильно прикрывал он глаза, чтобы это мельтешение не видеть, и тотчас же клонило в сон, коротко, примиряя с окружающим миром, словно опытный, универсальный лекарь. Внутри же – застывшая глыба долгого ожидания конца этой круговерти, и будущее парадоксально трансформировалось, смещалось в сознании, вместо того чтобы приближаться, как у всех нормальных людей за забором части.

Утром перевёртыши возвращались, и всё повторялось снова.

* * *

– Срочная служба. Как она тяготила, а сейчас кажется, всё дальнейшее – ошибки. И так глупо расстроилась встреча с Надей, словно кто-то специально подстроил, чтобы её не было…

Он не выдержал, написал ей тогда, ответил на её письмо, указал примерный день переезда из учёбки в линейную часть и что на пересадку будет у них неполный час. А в уме прикидывал, успеет ли он в общагу, чтобы потом вернуться на вокзал. Если подхватить такси и скоренько…

Как он соскучился по женской ласке!

Спрыгнул с подножки, отпросился у лейтенанта, кинул в кучу рюкзак со скаткой шинели, помчался в подземный переход, на площадь, к часам, что-то напутал, понял, какой огромный город, он оглушил его своим шумом, движением после замкнутой армейской реальности, словно Вениамин долго жил в лесу, на далёкой заимке и в одну секунду, по неведомому волшебству, оказался в самом центре этого громкого человеческого прибоя.

За полгода многое вокруг странно изменилось. Он так давно не был здесь.

Дома, улицы, убегающие от вокзала, стали большими, незнакомыми. Что-то ремонтировали, что-то построили, открыли магазины в переходах. Он метался, будто никогда и не был в этом городе, где проучился три года. Вернулся на перрон, снова полетел по ступенькам в подземный переход, засомневался – и вдруг, как из-под земли, выпрыгнул перед ним дед, похожий на гнома, с жёлтыми лукавыми глазами пройдохи, отправил его совсем в другую сторону.

Он бегал, задыхаясь, предчувствуя неудачу. Время шло. Надю он увидел из окна уходящего поезда, в ослепительном майском закате. Она появилась в последнее мгновение на перроне.

Он вдруг отметил, как она беззащитна и какие у неё тонкие ноги в этой юбке колоколом.

Кинулся в тамбур, махал рукой, жадно отыскивая глазами её фигурку, стараясь запомнить сейчас всю её.

И защемило сердце от собственной глупости, неправоты, утраты и никчёмных мыслей, самокопания, когда надо было держать её обеими руками, и любить, и лелеять…

Не отпускать!

– Господи, ну почему я так поздно это понял! – в отчаянье спросил он себя.

Несколько безответных писем.

Но он ещё надеялся.

И вдруг – «она здесь больше не живёт, не пишите на этот адрес». Незнакомый почерк.

Его отгонит от двери суровая проводница, не разрешит стоять у открытой двери – запрещено!

Мрак за окном, дребезжит ложка в пустом стакане. Звонит по нему – колокольчик разлуки.

Из давнего небытия возник сейчас этот звук.

…Тонко, неизбежно, трагично и неотвратимо, как начинающийся слом, возникший сначала в глубине, неведомая сила, рвущаяся на поверхность. Звук алмазного резца. Он скользнул едва приметно. Лёгкий, гибельный вскрик стекла и хруст излома внутри звука, и стекло осыпается беззвучно.

Едва уловимый, но глубоко и так близко, в серединке сердечной мышцы.