Старая записная книжка. Часть 2

Когда король предложил Тьеру посольство – он отвечал ему, что с благодарностью принимает это назначение, но желает знать наперед, какую политику он должен будет представлять при иностранном дворе.

3 апреля. Вчера был я у Моле с Веймаром. Моле не сказал мне ни единого слова. Впрочем, он был в жарком разговоре с Фюльшироном и другими 221. Вообще осуждают короля, что он не хочет лично открыть заседание палат. Бель-Стендаль говорил, что во Франции не надо всерьез принимать смешное, а надо продолжать свое дело, как будто ни в чем не бывало. Тут же Бель импровизировал маленькую речь, которую он произнес бы на месте короля.

От Моле поехал я к княгине Ливен. Тут герцогиня Талейран-Дино со своими испытующими глазами. Под старость она, говорят, лучше, нежели была прежде. Княгиня Ливен говорит, что она была прежде так худа, что видны были одни глаза. Монтроль – приятель Талейрана, ныне полуслепой.

Три знаменитости английского парламента: Брум, Линдурст, один из корифеев тори, и Эллис, союзник нынешнего министерства. Зная Брума по одним карикатурам его, он показался мне почти красавцем. Толковали о новом французском министерстве, об открытии палат без короля. Брум говорил, что это почти государственный переворот, и что на английском языке есть слово для выражения подобной меры. Англичане разносторонне трунили друг над другом, говоря о министерском кризисе, который у них готовится. Эллис говорил Линдурсту, что если министерство тори и установится, то ненадолго, месяца три, не более, и что и оно не обойдется без союза радикалов. Линдурст с этим почти соглашался. Зачем же затевают они этот перелом, если не надеются на прочный успех?

Брум с шуточной важностью объявил, что он теперь conservatif. Не знаю, доктринерство ли это во мне или пуританизм, но я не люблю видеть, когда государственные люди шутят, говоря о государственных делах, которые должны иметь влияние на решительную участь государства. Кажется, Гюго сказал: «Любовь – вещь серьезная!» И еще более – любовь к родине. Совестливый любовник не будет всуе говорить о тайнах любви своей и о своей любовнице. А если нет патриотической любви, если не она главное и единственное побуждение всех действий зачинщиков какого бы то ни было государственного преобразования, то нет во мне веры к этим государственным людям и нет веры к их делам. Они не апостолы, а адвокаты; нет в них вдохновения, нет даже убеждения; это промысел. Со всем тем Брум очень мил.

5-е. Вчера был на открытии Камеры депутатов… Не было вчера возмутительных движений, но были возмутительные прогулки, возмутительные рекогносцировки у ворот Сен-Дени. Я ничего не видал. Брум обедал вчера у короля и сказывал, что квесторы Камеры, Лаборд и кто-то другой, уверяли, что было собрано до 5000 народа перед Камерой.

«Я обещал кому-то прийти обедать к нему после бунта, – говорил Брум, говорил так, как другие говорят: «После оперы». Не помню кто рассказывал мне, что в России, проезжая в рабочую пору и в рабочий день через какую-то деревню и видя весь народ расхаживающим по улице, спросил он с удивлением у мужиков о причине такого явления: мы бунтуем, отвечали ему спокойно несколько голосов.

* * *

В отрывках Пушкина Записки М. сказано: «При отъезде моем (из немецкого университета) дал я прощальный пир, на котором поклялся быть вечно верен дружбе и человечеству и никогда не принимать должности цензора». Забавно, что эти последние слова вычеркнуты в рукописи красными чернилами цензора.

* * *

Вот слава! В новое издание сочинений Пушкина едва не попали стихи Алексея Михайловича Пушкина на смерть Кутузова, напечатанные в Вестнике Европы 1813. Я их подметил и выключил.

* * *

Глинка говорил мне, что в известные три дня свободного книгопечатания при Екатерине, кроме послания к слугам Фонвизина, напечатано еще похвальное слово Екатерине Сумарокова и Перевоз курьезной души через Стикс Олсуфьева. Надобно эти сведения исследовать.

* * *

15 апреля 1841. Отпевали Шишкова в Невском. Народа и сановников было довольно. Шишков не велел себя хоронить прежде шести суток. Шишков был и не умный человек, и не автор с дарованием, но человек с постоянной волей, с мыслью, idee fixe, род литературного Лафайета, не герой двух миров, но герой двух слогов старого и нового; кричал, писал всегда об одном; словом, имел личность свою и потому создал себе место в литературном и даже государственном нашем мире. А у нас люди эти редки, и потому Шишков у нас все-таки историческое лицо.

Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов, но между тем большинство, народ, Россия, читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием; следовательно они были кстати…