Старатели

— Перетрусили! Раскисли! Как этот Мудрой. Развалил к черту работу, а теперь страдает, ищет смысла жизни. Слюнтяй!..

Он яростно смотрел на Свиридову, побледневшую, осунувшуюся:

— Я не об этом, Усольцев, — вздрагивая от его слов, как от пощечин, сухим, надтреснутым голосом сказала Свиридова.

— Об этом! — снова загорячился Усольцев. — Вы взбунтовались, потому что этой аварией ущемлено ваше самолюбие. Как же, дескать, так: я, директор, Наталья Свиридова, — и вдруг такой конфуз? И теперь, дескать, все увидят, что я Наталья, — просто Наталья, и все. Не об этом?

— Об этом, — глухо проговорила она, большими, опять глубоко потемневшими глазами глядя на Усольцева. — И без меня давило и... при мне... Данька-то, Данила... — почти шепотом проговорила она, придерживая ладонями дрогнувшие и оседающие вниз уголки губ, — мы с ним маленькие были... дрались с ним...

— Ну? — вдруг смолк Усольцев, смущенно отводя взгляд от Свиридовой.

Она поправила выбившиеся из-под берета волосы и, сторонясь Усольцева, пошла к поселку.

— Погоди! — остановил ее Усольцев, все еще не решаясь глядеть на нее. — Это... я, понимаешь, накричал тут... Кхм, черт!.. — злобно кашлянул он, оправляя неровный голос.

— Ты правильно кричал.

— Вот, вот. Так ты, пожалуйста, это... понимаешь?

— Понимаю.

— Не сердись, говорю.

— Я не сержусь.

— Ну, ну, — уже вдогонку ей сказал Усольцев и полез в запаутиневшие кустарники к спасавшемуся там от оводов Чалке.

Было уже больше двенадцати. Пошабашившие старатели тянулись к магазину, золотоприемной и конторе — кто по нужде, а кто и просто так, потолкаться в перерыв среди народа, послушать новости, переметнуться, словом со знакомым. У железной решетки золотоприемной, сдавленный старателями, стоял Щаплыгин. Кассир, как базарный фокусник, едва уловимыми движениями тарелки метал золото вверх, ловко подхватывал его, отсеивая шлихи в сторону, дул на него, растирал магнитной подковой и выбирал из него железняки, крутил, как муку в сите, и снова метал, торопясь поскорее спровадить Щаплыгина, пристально и недоверчиво смотревшего на него.

— Пиши, — сказал Щаплыгин, хмуря косматые брови, — половину бонами, половину червонцами.

Ему выписали и подали расчетные книжки — боны — и отдельно квитанцию.

— Деньги — рядом. — Не глядя на Щаплыгина, кассир ткнул пальцем в сторону следующей кассы.

А там окно было закрыто. Лаврентий загремел в него кулаком, но между окном и Щаплыгиным протиснулся вооруженный берданкой сторож и оттер старшинку, молча показывая ему на объявление: «Касса закрыта».

— Ну что? — встретили его у выхода артельщики и жены их с мешками и кошелками.

— Сдал, — выдергивая из кармана шаровар боны, нарочно громко, чтобы слышала Свиридова, крикнул Щаплыгин. — А денег нет! Даже касса закрыта!

У магазина толпилась уже добрая сотня людей. Старатели все прибывали — и пешие, и конные, и верхами, и в таратайках. Были здесь и коренные старатели в широченных шароварах, и китайцы в синих ватных стеганках и брезентовых спецовках, и чисто одетые корейцы, и буряты в овчинных шубах, и русские крестьяне, и пижоны — хлюсты с московской «биржи труда», прилетевшие сюда за «длинным» золотым рублем. Очкастый, маленький и хлипкий, золотозубый кореец Бен терся то тут, то там, как тень скользя между старателями.

Наталья Свиридова с каким-то злым упрямством лезла в самую гущу старателей, чего-то искала в них, что — она и сама не смогла бы объяснить, ни с кем не разговаривала и почти не отвечала на приветствия. Лаврентий Щаплыгин, увидя ее, круто повернул к ней спину.

— Что ты, как стень, трясешься за мной? — вдруг напал он на жену Варвару, испуганно попятившуюся от него.

Он со злостью сунул руку в карман к бонам и торопливо пошел к магазину.

В магазине Лаврентий плечом раздвинул толпу, пролез с Варварой к самому прилавку. Варвара ошалело уставилась на полки, сразу перезабыв, что она хотела взять. Полки были забиты мылом, жженым кофе-суррогатом, спичками.

— Муки мешок пиши, — боками отбиваясь от напиравших со всех сторон старателей, крикнул продавцу Щаплыгин.

— Четыре кило, — отметил продавец; — сильно гнусавивший Федор Ильич Глотов.

— Мешок, тебе говорят! — крикнул ему Щаплыгин, крепко сжимая боны в кармане.

— Не могу: только четыре кило... У нас гирь нет, — не мигая, отчаянно врал Федор Ильич.

— Масла пиши.

— Подсолнечное, одно кило.

Лаврентий затравленно оглянулся. Шум спал, слышно стало, как тикали на стенке проржавевшие с подвешенной фунтовой гирькой жестяные ходики.

А Федор Ильич вертел в руках карандаш, растерянно бормотал:

— Какао есть, лососина, шоколад, конфеты «раковая шейка»...

— Ну-у?! Неужели? Это вы говорите? — в притворном изумлении, широко раскрывая голубые глаза, воскликнул Щаплыгин.