Старгородские Тайны

Ну, и себя я тож не обидел, купил рубаху шёлковую. Да не красную, или белую, а цвета кислой гоблинской ягоды лимона, в каких многие парни старогородские нынче щеголяли. В такой и на гулянье городском, раз в неделю на дворе княжеском устраиваемом, показаться не зазорно.

Только отдыхать нам редко доводилось. С утра до темна мы с Севкой по дворам бегали, добрым людям, чем могли, пособляли. А по вечерам дружок мой заново за науку засел. Спрашиваете, с чего бы это? Сейчас расскажу обо всём без утайки.

Был вечер дажьбождня. Дня праздного, по обычаю растрачиваемого на мытьё в бане, походы на торжище и весёлые полуночные гулянья.

И с первым, и со вторым мы уже управились, а веселье в нашей артели каждый понимал по-своему. Бабка Милонега к соседке на самоварные (а может, и медовые) посиделки отлучилась. Севка, свесившись над кадкой с водой, свои конопушки сокрушённо осматривал. А я с бабкиным яблочком на блюдечке забавлялся.

Зловредное яблоко, которое по-хорошему давно полагалось бы сменить, никак не хотело показывать то, о чём я его упрашивал. То развлекало меня городскими новостями, то услаждало слух развесёлыми частушками или, напротив, жалобными плачами. По большей части, в исполнении тех певцов, кто простым гуслям самогуды предпочитает. А чаще всего яблоко нахваливало товары старогородских и заезжих купцов. Да так громко и охотно, словно находилось в самой гуще слободского торжища, а с каждой проданной безделицы свою законную долю имело.

А я, горемычный, всё надеялся увидеть состязания по игре в лапту, или, на худой конец, в городки. Но яблоко мои желания либо не слышало, либо с завидным упорством в яму с отбросами напрашивалось. Теперь оно решило мне Великого князя показать.

Вот он, Владимир-то, с речью к народу обращается. Лицо у князя худое, какое-то усталое. Светло-каштановые волосы острижены коротко. А поверх них обруч золотой одет, драгоценными камнями сияющий – венец княжеский. Красоты неописуемой. Да и сам Владимир собой не дурён. Нос у него прямой, губы сжаты плотно и решительно. Глубокие карие глаза смотрят понимающе и немного грустно.

– С казнокрадством и мздоимством мы будем бороться нещадно, – говорил князь-батюшка тихим, ровным голосом. – Дружина моя храбрая день и ночь злоумышленников выискивает. И может уже первыми успехами похвалиться. Наместник Дальнегорский, на воровстве пойманный, с должности снят и в острог заключён. Также думный боярин Белошеин, на руку не чистый, от дел отстранён. И это только начало! Будем и торговцев бесчестных на чистую воду выводить, и тех, кто их плутни покрывает, тоже приструним.

Хорошо говорил князь. Просто и искренне. И в народе его за то сильно уважали. Вот только, помнится, в минувшем году он ту же песню, слово в слово, пел. А зная, что у нас на торжище творится, в успешность его борьбы не очень-то верится.

Послушал я князя, послушал, да и приказал яблоку угомониться. Не хочешь по-хорошему – не надо. Ещё раз чинить тебя я уж точно не стану!

– Помогай Дажьбог! Не помешаю? – послышался вдруг из сеней звонкий девичий голос, более всего журчание весеннего ручейка напоминающий.

– Милости просим! – дружно откликнулись мы с Севкой.

Такой голос никаких злых вестей принести попросту не мог, а хозяйка его непременно должна оказаться лицом пригожа. Или я девок никогда не видывал и не слыхивал.

Но в дверь лёгким ветерком впорхнула такая краса ненаглядная, какой мне и впрямь встречать ещё не приходилось. Только красота её была особая – хрупкая, нездешняя. Какая-то… невозможная, что ли. Эх, да разве словами такое опишешь?! Был бы рисовальщиком, изобразил бы лик её светлый. А так – только напрасно бересту изводить! Однако же, как-то сказать о ней надобно, иначе и разговор заводить не стоило.

Росту девушка была невысокого, сложения соразмерного. Одета в синий сарафан льняной с серебряными блёстками. Вроде и скрывал он всё, как приличествует. Только вся стать девичья под ним легко угадывалась.

Длинные, почти до пояса, волосы её, черноты и густоты необычайной, не были заплетены в косу, а лишь повязаны голубой шёлковой лентой. А лицо, и без того белизны редкой, от такого соседства казалось и вовсе, будто снегом присыпанным. Но оставалось при этом живым и тёплым. Губы красавицы тоже были непривычного цвета – не малины, не вишни, а скорей уж сливы. Причём цвет был их собственный, а не разными женскими ухищрениями созданный. (Я в этом кое-что понимаю и определить могу безошибочно).

Но это всё мелочи! Главными в облике незнакомки были глаза. Большие, синие, бездонные. Порой задумчивые, а через мгновение беззаботно-игривые. То загадочные, как будто хозяйке их была известна великая вселенская тайна, и она хотела, да всё не решалась о ней рассказать, а то по-детски беззащитные и доверчивые.

Нет, пожалуй, соврал я вам. Не смог бы я, даже если б умел, нарисовать незнакомку. Потому что так и не понял, какая же она на самом деле. Да и не пытался понять, а просто смотрел на неё во все глаза, не решаясь даже вздохнуть или произнести хоть слово.