Старгородские Тайны

– Да что ты, бабушка! – тут же взвился Севка, гордо расправил хилые плечи и пребольно стукнулся затылком об низкую притолоку. После какового несчастья перечить хозяйке вмиг передумал.

– Ты не ерепенься, а лучше слушай, что тебе говорят, – наставительно сказала ему бабка, вытаскивая с заставленной всевозможными горшочками и пузырьками со снадобьями маленькую бутылочку из зелёного стекла. – Я вот что решила. Дам-ка я вам выпить настоя Перунова корня. От него все чувства обостряются, голова яснее становится. Глядишь, и вам он на пользу пойдёт. И сама с вами выпью. Сможем мы тогда беззвучно одними мыслями переговариваться.

Мы, конечно, зелья бабкиного отведали. Не то, чтобы сильно на него надеялись, а так, для храбрости.

Об одном нас хозяйка забыла предупредить. Что не только мысли друг друга мы будем понимать, а и всех остальных – соседей, запоздалых прохожих и даже домашней скотины. И потому, пока мы добрались до Радимовой избы, я успел узнать, что тётка Найдёна опять забыла подоить корову, что подлые коты с Кривого переулка ни за что, ни про что ободрали толстому Мырлыке уши, и под каким кустом зарыта вкусная сахарная косточка. Оставалось надеяться лишь на то, что сквозь толстые стены избы чужие мысли проникнуть не смогут.

Долго ли, коротко ли, но добрались мы до места. Дед Радим нас у калитки поджидал. С бабкой поздоровался, а нам едва головой в сторону двери кивнул. Заходите, мол, раз пришли. Изба дедова снаружи больше на лесную землянку походила. Сама низенькая, окна маленькие, односкатная крыша сверху дёрном обложена.

– А чего ж ты хотел, милок? – возник прямо в моей голове насмешливый голос. – Радим-то наш из лешаков будет. Али не знал?

Я растерянно оглянулся. В избу мы уже вошли, и я надеялся, что мыслей чужих, посторонних, больше слышать не буду.

– Да я это, Емелюшка, я! – улыбнулась мне бабка. – Мысленно с тобой говорю, как обещала.

– А меня ты слышишь, бабушка? – без слов спросил я.

– А чего ж не слышать! Чай, не за семь вёрст друг от дружки находимся.

– Да ладно вам о пустяках говорить! – вмешался так же беззвучно Севка. – Расскажи-ка лучше про деда. Как это – из лешаков?

– А так это! – передразнила старушка. Хотя, может быть, не такая уж и старушка. Мысленный голос у бабки Милонеги был молодой, задорный, звонкий. Чуть ли не девичий. – Лет пятнадцать назад, а то и боле, пришёл Радим в Старгород из Древнего бора. Не своей волей пришёл – его собратья-лешаки к князю по какому-то важному делу послали. Только поручения этого дед выполнить не сумел, а назад возвращаться остерёгся. У них, лешаков с ослушниками скоро разбираются. Выгонят из общины или отправят на болото поляны клюквенные от кикимор охранять. И придётся тогда целыми днями по кочкам скакать, нарушительниц вылавливать, а потом ещё и жалобы кикимор тех на жизнь их горемычную выслушивать. Тут через неделю с тоски волком завоешь.

Я понимающе улыбнулся. Кикиморы и у нас в Беловодье встречались. Безобидные, в общем-то, старушки, только чересчур крикливые и напористые. Они мгновенно появлялись на любых бесхозных, обычно – заболоченных, землях. Участки себе огораживали, из чего попало хижины строили и принимались огурцы выращивать.

Некоторые, правда, пытались и репу и брюкву сеять, и укроп с петрушкой, и даже заморские картопли с томатами. Но в основном огурцами занимались. Вырастали они водянистыми, безвкусными, сморщенными, как сами кикиморы. Зато и продавали их за бесценок. Не на торжище. Туда кикимор стража не пускала. Потому как получить с них пошлину за торговлю ещё никому не удавалось.

Но хитрые бабки и здесь выход находили. Устраивались вдоль больших дорог и всем прохожим и проезжим свой товар сбыть старались. А отвязаться от них было ничуть не легче, чем от мытаря княжеского. И многие покупки делали лишь для того, чтобы унять бесконечный поток причитаний и уговоров.

Так что, о нраве тех кикимор памятуя, наказание, деду Радиму грозившее, мне показалось не таким уж ничтожным.

– То-то и оно! – откликнулась бабка, все мои мысли, конечно же, уловившая. – Вот Радим в городе и остался. Выстроил избу на краю слободы, у самого леса, стал потихоньку к жизни городской привыкать. И ничего – прижился. А как чан самогонный себе смастерил, так и вовсе ни о чём не тужит.

– Д ты ж, тля, Млонег, ёнть, не слышь мня ссем! – малопонятно пробурчал вдруг дед скрипучим, таким грубым после нашей мысленной речи голосом. – Вон ён, сталбыть, прыбор ентот, дрын ёму пд дышло!

Тут все дружно к нему повернулись, а затем в ту сторону, куда он показывал узловатым пальцем своим, на древесный сучок похожим. Там в красном углу под оберегами, от гнева богов защищающими, стояла дедова гордость и его же печаль. Огромный, должно – восьмиведёрный, медный чан, весь перевитый трубками, с рычагами, да дверками по бокам. И с небольшой топкой, к днищу пристроенной. Да, не даром лешак беглый в городе хлеб ел!