Старик Хоттабыч

— Мне ли не знать! — сказал тогда Хоттабыч торжествуя. — Я подстерёг его, когда он сидел в первом ряду в тёмном помещении кино, и я сказал себе в великом гневе: «Нет, не говорить тебе, о Женя, ничего такого, что неугодно твоему высокомудрому другу Вольке ибн Алёше, ибо ты больше не увидишь людей, кто поверил бы тебе и кому это было бы интересно!» Так сказал я себе и зашвырнул его далеко-далеко на восток, как раз туда, где край земли сходится с краем небес и где, я так полагаю, его уже продали в рабство. И пусть он там кому хочет рассказывает о твоей бороде…

XIV. Намечается полёт

— То есть как это — в рабство?! Женьку Богорада — в рабство? — переспросил потрясённый Волька.

Старик понял, что опять что-то получилось не так, и его лицо приняло кислое выражение.

— Очень просто… Обыкновенно… Как всегда продают в рабство, — пробормотал он, нервно потирая ладони и отводя в сторону глаза. — Чтобы не болтал попусту языком, о приятнейшая в мире балда.

Старик был очень доволен, что ему удалось вовремя ввернуть слово, которое он накануне услышал из уст Вольки. Но его юный спаситель был так взволнован ужасной новостью, что даже толком не расслышал, что его ни за что ни про что назвали балдой.

— Какой ужас! — Волька обеими руками схватился за голову. — Хоттабыч, ты понимаешь, что ты наделал?

— Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб всегда понимает, что он творит!

— Нечего сказать, понимаешь! Одних хороших людей непонятно почему собираешься превращать в воробьёв, других продаёшь в рабство! Нужно немедленно вернуть сюда Женьку!

— Нет! — Хоттабыч покачал головой. — Не требуй от меня невозможного.

— А продавать людей в рабство — это тебе возможно?.. Честное пионерское, ты даже представить себе не можешь, что я сделаю, если ты сию же минуту не вернёшь Женю обратно!

По совести говоря, Волька и сам ещё не представлял, что он сможет сделать такого, что спасло бы Богорада из цепких лап неизвестных работорговцев. Но он бы что-нибудь придумал. Он бы заявил в министерство какое-нибудь… Но в какое именно? И что сказать в этом министерстве?..

Читатели этой повести уже достаточно знакомы с Волькой Костыльковым, чтобы знать, что он не из плакс. Но тут даже Вольку проняло. Да, да, мужественный и неустрашимый Волька присел на краешек первой попавшейся скамейки и заплакал от бессильной злобы.

Старик всполошился:

— Что означает этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не разрывай моего сердца на куски, о юный мой спаситель!

Но Волька, глядя на старика ненавидящими глазами, только с силой, обеими руками, отодвинул от себя участливо наклонившегося Хоттабыча.

Старик внимательно посмотрел на Вольку, пожевал губами и задумчиво промолвил:

— Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал, всё тебе не по нраву… Изо всех сил стараюсь я угодить тебе, и все мои усилия тщетны. Могущественнейшие владыки Востока и Запада не раз прибегали к моим чарам, и не было ни одного, кто не остался бы мне потом благодарен и не прославлял бы меня в словах своих и в помыслах. А теперь!.. Я пытаюсь понять и никак не пойму, в чём дело. Неужели в старости? Эх, старею я!..

— Что ты, что ты, Хоттабыч! Ты ещё очень молодо выглядишь! — сказал сквозь слёзы Волька.

Действительно, для своих почти четырёх тысяч лет старик сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на вид больше семидесяти — семидесяти пяти лет. Любой из наших читателей выглядел бы в его годы значительно старше.

— Ну, уж ты скажешь — очень молодо! — самодовольно ухмыльнулся Хоттабыч и добавил: — Нет, вернуть сию же минуту твоего друга Женю я не в силах…

Волькино лицо окаменело от горя.

— …но, — продолжал старик многозначительно, — если его отсутствие так тебя огорчает, мы сможем за ним слетать…

— Слетать?! В такую даль? На чём?

— То есть, как это — на чём? Не на птицах же нам лететь, — ехидно отвечал Хоттабыч. — Конечно, на ковре-самолёте, о величайший в мире балда.

На этот раз Волька был уже в состоянии заметить, что его назвали таким нелестным словом. Он полез в амбицию:

— Это кого ты назвал балдой?!

— Конечно, тебя, о Волька ибн Алёша, ибо ты не по годам мудр, — произнёс Хоттабыч, очень довольный, что ему вторично удалось столь удачно ввернуть в разговор новое слово.

Волька собрался обидеться, но вовремя вспомнил, что обижаться ему в данном случае нужно только на самого себя. Он покраснел и, стараясь не смотреть в честные глаза старика, попросил никогда не называть его больше балдой, ибо он не заслуживает этого звания.

— Хвалю твою скромность, бесценный Волька ибн Алёша! — с чувством огромного уважения промолвил Хоттабыч.

— Когда можно вылететь? — осведомился Волька, всё ещё не в силах преодолеть чувство неловкости.

И старик ответил:

— Хоть сейчас!

— Тогда немедля в полёт! — сказал Волька, но тут же замялся: — Вот только не знаю, как быть с родителями… Они будут волноваться, если я улечу, ничего им не сказав. А если скажу, то не пустят.

— Это не должно тебя беспокоить, — отвечал старик: — Я сделаю так, что они тебя ни разу не вспомнят за время нашего отсутствия.

— Ну да, ты не знаешь моих родителей!