Старики и Бледный Блупер

Мне противно его безукоризненно чистое хаки. Мне противен его низкий мужественный голос. Он сам мне противен — потому что перед каждым ведет себя как самозванный отец.

Лейтенант-коммандер Джеймс Б. Брайент нудит: «Вы просто отождествляете себя с теми, кто взял Вас в плен. Это очень, очень не ново. На самом деле, это не столь уж редкое явление среди заложников и военнопленных, когда они начинают восхищаться…»

Я говорю: «Слышь, ты настолько не в теме, что даже херня твоя херовая».

Коммандер Брайент откидывается на спинку серо-голубого крутящегося стула и улыбается. Его улыбка — наполовину ухмылка, наполовину — выражение самодовольного ощущения своего превосходства, и наполовину — говножадный оскал. «А как Вы относитесь к противнику в глубине души, сейчас, на свободе?»

Я говорю: «А противник — это кто?»

С выражением не то священного долготерпения, не то священного высокомерия — этих святых никогда не поймешь — он говорит: «Вьетконговцы. Дайте мне определение — кто такие вьетконговцы».

— Вьетконговцы — это тощие рисоядные азиатские эльфы.

Коммандер кивает, берет нераскуренную трубку, жует мундштук. «Понятно. А каково Ваше отношение к тому, что вы отдавали свой долг перед страной в течение трех сроков во Вьетнаме?».

Я говорю: «Молодость — это искусство выживать без оружия, но у нас оно было, и мы с его помощью сжигали Вьетнам заживо. Я этого стыжусь. Тогда я думал, что поступаю правильно, но это было не так. На ненужной войне патриотизм — тот же расизм, только подают его так, что звучит благородно».

— Но солдаты на всех войнах…

— Джон Уэйн ни разу не погибал, Оди Мэрфи никогда не плакал, и Гомер Пайл не купал младенцев в загущенном бензине.

— Понятно, — говорит коммандер Брайент, делая отметочку в блокнотике.

Я говорю: «А почему тебе так нужно доказать, что я чокнутый?»

Коммандер медлит, потом отвечает: «Совершенно не понимаю, о чем вы».

— Слушай, говорю по слогам. Я был солдатом Армии освобождения. Я жил во вьетконговской деревне с вьетконговским народом. Меня ни разу не пытали. Мозги мне не промывали. Меня даже не допрашивали ни разу. О районе наших действий они знали больше меня самого. Я сражался с врагами тех, кто жил в моей деревне, и я счастлив от того, что это делал, и готов делать это же снова.

Коммандер Брайент улыбается. «Охотно верю». Делает отметку.

— Ты знаешь, что это правда.

— Типичный бред мессианства.

— Вот видишь? С тобой и поговорить-то нельзя. Ты ненастоящий. Одни слова пустые.

Коммандер говорит: «Давайте для продолжения спора допустим, что вы на самом деле перешли на сторону коммунистов. И что, возможно, убивали американских военнослужащих».

Я говорю: «Людей. Я, возможно, убивал людей. Оружие было моим, но курок спускали вы. А на сторону коммунистов я не переходил. От коммунизма — тоска смертная и пользы никакой. Но если бы федеральное правительство Соединенных Штатов сдохло, я танцевал бы на его могиле. Я стал на сторону народа против правительств. Я вернулся к земле. Когда американцы утратили связь с землей, мы утратили связь с реальностью. Мы стали телевидением. Я не хочу быть телевидением. Я лучше убивать буду или пускай меня убивают».

— Но какое моральное оправдание найдете Вы стремлению убивать своих соотечественников?

Я говорю: «Какое моральное оправдание найду я стремлению убивать кого угодно из какой угодно страны? Я убивал вьетконговских солдат, но убивал их не потому, что они были плохими людьми. Я убивал их, потому что верил в их неправоту. Ничего личного. Война за независимость Юга доказала, что не обязательно испытывать к людям ненависть, чтобы драться с ними и убивать их. Те американцы, против которых я воевал, не были плохими людьми. Это были лучшие грабители и душегубы из всех, с кем я сражался. Но они были неправы. Бешеную собаку необходимо пристрелить, даже если она лучше всех других. Я был верен правому делу, а предала меня моя собственная страна».

Коммандер Брайент швыряет карандаш на стол. «Неужто вы всерьез ожидаете, что я этому поверю?»

Я встаю и подхожу к стене. Снимаю один из многочисленных докторских дипломов, выбрав тот, на котором отпечатана затейливая вязь — как глазурь на торте. «Ну как? — можете поверить, и не потому что я об этом рассказал, а потому что я так делал». Я переворачиваю диплом, вытягиваю картонную подкладку и вытаскиваю сам диплом. «Дела выражаются в деяниях. Отношение к делу — голое позерство».

* * *

Я складываю диплом. Говорю: «Я был военнопленным на этой войне, и в результате приобрел весьма серьезное экзистенциальное расстройство биоритмов организма, расстройство глубокое и неизлечимое. Я обычно зла ни на кого не держу, но я ветеран Вьетнамской войны, и Белый Дом погубил сорок тысяч моих друзей».

Коммандер глядит на меня с открытым ртом, вспотевшая верхняя губа почти незаметно подрагивает.