Старики и бледный Блупер

Отделение давило на массу, разлегшись на двойном слое мешков с песком на дне грузовика. Мы с Папой Д. А. стояли у пулемета и пялились на гуков.

Как в цветном кино, мимо нас текла процессия из тощих гуков с белыми коническими шляпами на головах, квадратных пятен воды на рисовых чеках и полутонных буйволов с бронзовыми кольцами в носах, арвинских рейнджеров в красных беретах и боевых групп шлюшек-малолеток, которые на мгновения приоткрывали для нас свои сиськи с сосками острыми как пчелиные жала, и мы глядели на крестьян, которые, согнувшись пополам и стоя по колено в воде на полях, тягали из земли рисовые побеги.

Я руками ел фруктовый компот из одногаллоновой банки, копаясь пальцами в липких фруктах и выбирая вишенки.

Колонна замедлила ход в деревушке, и тут подбегает гучонок-уродец с «волчьей пастью», торгует ломтиками ананаса на зубочистках. «Ты дать мне одну сигарету! Ты дать мне одну сигарету!»

И вдруг этот славный уродец зашвыривает свою картонную коробку, полную ананасных ломтиков, прямо в грузовик.

Папа Д. А. в тот момент стоял у пулемета. Разворачивает его, и все его тело начинает сотрясаться от «бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум», и пацанчик взорвался и разлетелся по всей обочине, как искромсанный цыпленок.

А потом трехосник разорвался на части, и мы с Д. А. взмыли вверх, а отделение засосало в вихревую воронку из полупрозрачного черного огня, а потом — раз! — все кончилось, и вот уже Папа Д. А. стал помогать мне подняться и уйти с дороги.

Я крепко ударился головой о дорогу. Папа Д. А. поднял меня, и я выплюнул щебенку, а на палубе повсюду вокруг были куски людей. Некоторые куски шевелились, некоторые — нет. Все куски горели. Трехосник валялся на боку, он горел, и все бойцы из отряда Папы Д. А. представляли собой удивительные создания без ног и без яиц.

— Да ты просто спятил на хер, — говорю я Д. А., пытаясь не думать о неприятном прошлом.

Папа Д. А. глядит на меня, потом на пистолет в руке. «Именно так».

Пожимаю плечами. «Сочувствую».

Папа Д. А. говорит: «Я — служака, Джокер. Блин, я ведь люблю этот чертов корпус морской пехоты, и все такое. Но в Кхесани сраженьями и не пахло: сплошь рекламные приколы. И зеленые морпехи — не элитные войска, мы здесь как кинозвезды. Морпехи в Кхесани просто шоу-бизнес делали, для журнала «Тайм». Мы как белые клоуны, гуков потешаем. А начальство нас опустило, сделало из нас живую приманку в интересах огневой поддержки. Мы не более чем покрытые славой наводчики огня, разведка для шквала бомб и снарядов. С тех пор как появились пушки, война уже не благородная забава. При современном оружии убивать совсем уж не прикольно. Мы ведь вполне могли бы расставить тут деревянных морпехов, как искусственных уток для приманки, и ди-ди обратно в Мир, устроиться там на крысиную работу и зарабатывать кучи денег».

Ничего не говорю.

— Говорят нам: сидеть и не высовываться. Окопаться. Но морпехи ведь не строители. Копать — не наше дело. Наше дело — быть начеку. Ди-ди мау не входит в наш символ веры. Наше дело — быть крутыми как кремень и давать врагу просраться.

Я говорю: «Да слыхал я о том».

— На прошлой неделе тут где-то два взвода гражданских рыготин побывало, все в чистейших куртках «сафари», расхаживали по всей Кхесани, снимали яркие сюжеты для ТВ, чтобы рассказать гражданским рыготинам там, в Мире, что мы одержали очередную большую победу, и что осада Кхесани прорвана, и как американские морпехи удерживали Кхесань, и все такое, но вот выглядело это так, что почему-то кланяться за это надо было телезрителям дома, а не морпехам, которые все сделали сами.

Я говорю: «Так точно».

Папа Д. А. глядит на меня: «И вот теперь мы втихушку линяем через черный ход, как хиппи, что не могут за хату заплатить. Эвакуация базы в Кхесани — секрет там, дома, но от Виктора Чарли этого не скрыть».

— Именно так.

— Ну, так на чьей мы стороне?

Я отвечаю: «Мы пытаемся вести себя как подобает, Д. А., но палку перегибаем».

Папа Д. А. говорит: «До того как мы пришли в Кхесань, Ви-Си ночевали в старом французском блиндаже. Завтрашней ночью они опять там будут спать. За что боролись — на то и напоролись. Но что делать с двадцатью шестью сотнями добрых хряков, по которым тут долбили? Думаешь, эти парни смогут забыть о цене, что мы заплатили, чтоб Кхесань удержать? И что делать с ребятами, что тут полегли? С Ковбоем?»

— Что ж, — говорю — было бы мне так хреново, я б себя самого убивать не стал. Я б кого другого убил.

— Иди ты с глаз долой, Джокер. Мудак.

— Ты снова до старика дотянул, Д. А. На этот раз не продлевай. Ты старик. Уезжай обратно в Мир. Отвали себе халявы. Тебе же лучше будет.

— Черт возьми, Джокер, я ж совсем не знаю, что мне там в Мире с самим собою делать. Единственные, кого я могу понять, и кто меня поймет — это вот эти упертые хряки с драными задницами.

— Ну, будешь там стенки обтирать да на баб пялиться.

Он глядит на меня, почти уже смеется. «Хрень какая».

Я хрюкаю: «Хрень какая».

Папа Д. А. говорит: «А помнишь, когда Ковбой был командиром нашего отделения в Хюэ? Помнишь ту бебисану?