Старинная шкатулка

…Рассвет был хмурым, мутным. Андрей неотрывно и безучастно глядел на темно-серую в полутьме стену, на старые книжные шкафы, которые выглядели сейчас почему-то более крупными, чем они есть, лежал час, два часа, не шевелясь, боясь разбудить жену, — ей сегодня на работу, и в голову лезла одна и та же колючая мысль: «Что мне делать?..»

1976 г.

ПЛЕМЯШ ПРИЕХАЛ

Речка мелконькая — курица перебредет, и правый берег совсем не по ней — устрашающе высок, обрывист, будто над Иртышом нависает, он вместе с речкой виляет туда да сюда, держа на своей могучей спине десятки деревянных изб с сараями, амбарушками и хлевами. В деревне одна-разъединственная улица, если не считать трех махоньких — по пять-семь изб — переулков и нескольких избенок, притулившихся где-то сбоку или стоящих за околицей. Справа и слева от деревни — тайга, спереди и сзади тоже тайга, редкие дороги, луга, поля. Чистый воздух. И тишь.

…Кто-то крепко-крепко барабанил в окошко, стекла в раме болезненно позванивали.

Мария Прохоровна испуганно толкнула мужа в плечо:

— Вставай давай! Видно, случилось что-то. Слышь, Миш? Оглох ты, что ли?

Михаил Никифорович нащупал в темноте выключатель, зажег свет и, почесываясь, подошел к окну. В палисаднике стояла незнакомая девушка и торопливо махала каким-то листом бумаги.

— Чо тебе? Да говори громче! Телеграмму принесла! — Михаил Никифорович направился в сени.

Как-то так получилось, что за всю жизнь никто не послал ему ни одной телеграммы, и приход связистки немножко напугал его.

— Куда ж ты поперся в одних кальсонах-то, лешак окаянный! — возмутилась Мария Прохоровна.

— В темноте не видно.

— Ну, знамо! Не все же слепые, как ты. Надень штаны, тебе говорят! О, господи, подожди, я сама.

Она принесла телеграмму и стала искать очки.

— Давай сюда, — недовольно проговорил Михаил Никифорович. — Прошаришься тут до морковкиного заговенья.

Отставляя телеграмму подальше от глаз и смешно хмурясь, он начал читать неожиданно сердитым голосом:

— Приеду тринадцатого. Восемьдесят четыре. Восемьдесят четвертым, значит. Вагон тринадцатый. Виталий. Это что за Виталий?

— А, видно, Надюшкин старшой сынишка. Только чо ж тринадцатого?

— А потому, что завтра тринадцатое.

— И вагон тринадцатый.

— Ну?

— Два раза тринадцать.

— Ну и что? Ви-та-лий…

— Надюшкин старшой…

— Это ты уже говорила.

— Инженер он. Ну, помнишь, когда мы гостили у ней, так ишо накануне нашего отъезда ее сын приходил. Долговязый. Видный такой, бастенький.

— Теперь все они гладкие, как рысистые лошади.

— В желтом бабьем берете был. Ты ишо разглядывал его берет.

— А-а-а!..

— Он же твой племяш, а не мой. Ты и помни.

Было пять минут первого.

— Что это за девка приходила? — спросил Михаил Никифорович, закуривая.

— На тебе! Будто не знаешь.

— Не знаю.

— Да дочь Пелагеина. Вершининой Пелагеи.

— Она ж маленькая была, совсем соплюшка.

— Была когда-то. Счас она в Покровке. У тетки живет. Ну и у Пелагеи часто ночует, когда тепло. По телефону хотели передать. Да у нас с телефоном что-то.

— Ишь ведь! Все норовят куда-нибудь в контору, лешак их дери! Чуть-чуть подрастут и — фьють, только пятки видели.

— На почте тоже надо кому-то робить. Хватит, ложись. Я спать хочу. И перестань смолить.

Всю ночь ему плохо спалось, он раза два вставал и, кряхтя, подходил к немому окошку, равнодушно вглядывался в ночную мглу, прислушиваясь к далекому сонному пению петухов и вечно печальному поскрипыванию ставней, раскачиваемых осенним ветром.

Они жили вдвоем с женой. Мария Прохоровна, ничуть не смущаясь, частенько говаривала с застывшей печалью в голосе: «А уж деточек мне бог не дал».

Поезд приходил под вечер. На это время у Михаила Никифоровича было намечено провести собрание с доярками, а точнее сказать, беседу. Пришлось отложить. Он выпроводил из своего дома старуху-колхозницу, пришедшую с разными просьбами, неуемно говорливую, побрился, наваксил сапоги, запряг в ходок резвого жеребца и погнал к железнодорожной станции, до которой было почти что десять километров.

«Сколько все ж таки народу по белу свету бродит, — дивился Михаил Никифорович. — И все куда-то бегут, бегут. А зачем бегут и сами, наверное, не знают».

Он степенно сидел в ходке недалеко от станции и хмуро оглядывал пассажиров, проходивших мимо. Вид у Михаила Никифоровича куда тебе, чуть не генеральский, ростом он, правда, не вышел, ноги коротковаты, обрубки какие-то, но все одно кажется рослым, особенно издали, этаким здоровяком, потому, наверное, что плечи у него дай бог — едва обхватишь рукой, голова тоже, как артельный котел, никакую фуражку не напялишь; лицо обветренное, строгое, длинный нос упрямо нависает над верхней губой, кажется, вот-вот свалится; кожа на шее дряблая, как у старой общипанной курицы, зато на руках темна, упруга и тверда. И, вообще, он выглядит человеком простым и сильным.

— Дядь Миша! — громко сказал парень с веселыми глазами, одетый в новый костюм цвета гнилого помидора — темно-красного с черными пятнами. В его голосе неуверенность. — Это ты?

— Виталий?!