Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

Что это звонит вдали?.. Белые ветви сплетаются и уходят в мутное небо. Ветер шумит между деревьями… Дрожь опять бежит по всему телу, и зубы стучат от холода. Снег гладкий светится. Опять кровь, мертвая шапка в крови… Откуда это? Страшно! Мутит сердце, и никак нельзя понять, никак нельзя вспомнить чего-то. Давит череп — тесно, ничего не видно, как в заколоченном гробу. Пахнет цветами: сверху, на гробу, положены цветы. Не видно, кто положил их. Нужно угадать, найти его… Тогда загорится сердце, и огонь сожжет все, что давит, — сожжет мороз и смерть. Тогда не будет больше этой крови на снегу. Будет свободно, тепло, горячо…

Так горячо и нежно… Так хорошо теперь… Так вот кто это был!.. Не видно лица, но ведь сердце чувствует и бьется, бьется… Крепко прижал к себе, рука тихо гладит по волосам, как в детстве, но такая радость в груди — недетская радость: муки кончились, ужасы кончились, горят мысли прозрачным тихим огнем, горит кровь и душа… Все светится кругом, как весною.

Люди идут куда-то густыми черными толпами. Надо идти с ними — это Праздник: они дождались, победили, и земля уже больше не замерзнет.

…

Поздно утром прислуга вошла в комнату, чтобы взять у жилицы цветы, которые по ошибке подали не в тот номер и которые лакей из соседней квартиры готов был разыскивать по всему дому. На столе догорала оплывшая свеча. Руднева лежала на диване, прикрытая шубкой, с потемневшим лицом, с потными разбившимися волосами, — и невнятно бредила.

1907

Алексей Будищев ( 1864–1916 ) Ворон. Святочный рассказ

Вукол Фадеев шел лесом, поминутно останавливаясь, прислушиваясь к воровскому стуку топора и злорадно улыбаясь. «Постой, — думал он про себя, — погоди, я тебе покажу, как чужие елки рубить! Я тебя накрою! Руки на кушак — и в волостное! Ишь расположился, как у себя на печке!»

— Народец!

Фадеев проговорил это вслух и усмехнулся. Фадеев — громадного роста и широкий в плечах детина лет сорока, с мрачным лицом и сердитыми глазами, чернобородый и курчавый, родом мещанин. Пять лет назад он пришел неизвестно откуда в этот лес, купил участок в 175 десятин, поставил избу и сел в ней с молодой женою. Окрестные крестьяне сразу невзлюбили пришельца и прозвали его «Вороном».

Фадеев перепрыгнул через канаву; висевшее за его плечами ружье — долговязая, как и он, одностволка — стукнуло его по загривку. Рядом из-за снежного сувоя, взметнув целое облако снежной пыли, столбом взмахнул белячишка и заковылял между деревьями, печатая на снегу следы. Вукол посмотрел ему вслед, поправил кушак на новом дубленом полушубке, еще сильно попахивавшем овчиной, прислушался к воровскому стуку топора и подумал, сверкая глазами: «У Волчьего оврага орудует. Хоть бы пилой, дурья голова, срезывал, пилу не так далеко слышно. Вор, а разума нет на это!»

Вукол брезгливо шевельнул губами.

«Распоряжается! Так и садит! Небось, думает, завтра праздник, так хозяин дрыхнуть ни свет ни заря завалился. Не таковские! Мы своего не упустим!»

Фадеев тихонько двинулся в путь, осторожно, как кошка, ступая по снегу обутыми в валеные сапоги ногами.

«Это беспременно Лепифорка, — решил про себя Вукол, — гол как сокол, жрать хочется, а работать лень. Вот и думает: нарублю потихоньку елок и в понедельник в Бузовлево на базар вывезу. Господа об эту пору много этих самых елок покупают. А хозяин, думает, под праздник на печке нежится. Русскому человеку печка, что жена, — первое дело!»

Фадеев усмехнулся. Хитер человек!

Между тем стук топора затих. Вукол даже вздрогнул от неожиданности. Его испугала мысль, что воришка успеет удрать с елками до его прихода. Он ускорил шаги и свернул на боковую дорогу.

Лес становился гуще, старые сосны и ели стояли не шевелясь, точно заколдованные; снег белел внизу на корягах буграми с черными отверстиями, напоминавшими звериные норы. Месяц еще не вставал, и мутные сумерки наполняли весь лес сизой мглою.

Было тихо; слышно было порою, как где-то на елке шевелилась полусонная птица, а внизу, под снегом, шуршал старыми листьями маленький зверок-горностай или ласка.

Скоро Фадеев вышел на поляну и увидел лохматую лошаденку, сани, а в санях мужика в дырявой шапке; мужик уже почуял приближение Вукола и неистово нахлестывал кнутом заиндевевшие бока лошаденки, чмокал губами и потрясал лыковыми вожжами. Зеленые елочки трепетали позади него в санях и махали ветками, точно прощаясь с лесом, как дети, увозимые от родителей. Фадеев пустился за санями, снимая на бегу долговязое ружье.

— Стой! — кричал он, помахивая ружьем. — Стой, дурья голова! Ишь каку моду взял, в чужом лесу елки рубить, сна на тебя нет, треклятый!

Вукол задыхался от быстрого бега и крика, и это раздражало его еще более. Но мужичишка неистовей заработал кнутом; срубленные елочки усиленней замахали ветками. Вукол пришел в дикое бешенство и закричал, потрясая ружьем:

— Стой, анафемская душа! Стой, или я из ружья пальну!