Старинный лад. Собрание стихотворений (1919 - 1940)

За этими словами память о единственной, насколько известно, туче, омрачившей семейное счастье, – «увлечении» Софьи Алексеевны зимой 1928/29 гг. историком литературы С.П. Шестериковым, перебравшимся в Ленинград из Одессы. Даже десять лет спустя М.А. Цявловский говорил своей ученице К.П. Богаевской про Шестерикова: «Когда он приедет в Москву, вы обязательно в него влюбитесь – красив, молод (на пять лет моложе Коплана – В.М.), пушкинист, библиограф, и в Соловках был»^* (так и вышло). Исполняя волю Б.Л. Модзалевского, скончавшегося 3 апреля 1928 г., Коплан – написавший очерк деятельности покойного учителя к заседанию Академии наук в годовщину его смерти – пригласил Шестерикова на работу в Пушкинский Дом, о чем тот давно мечтал. К апрелю 1929 г. отношения в семье накалились настолько, что глубоко верующий Борис Иванович даже подумывал о самоубийстве, чтобы вернуть жене «свободу». Однако мир был восстановлен. 29 апреля, в день рождении Софьи Алексеевны, супруги вместе написали стихотворение «Друг другу» (ее текст выделен курсивом):

Откройся мне, мой любимый,
Горячих слез не таи.
Ведь мы с тобой неделимы,
Твои страданья – мои.
Лишь призрак вставал меж нами,
Но он, бессильный, поник.
И солнечными лучами
Годами, годами, годами
Пусть твой озаряется лик.

«Один только папа понимал меня до конца. И Борисик – мой единственный друг», – записала она 25 ноября 1929 г.

30 марта 1930 г. Коплан подарил «призраку» оттиск своей статьи 1928 г. о портретах Львова работы Д.Г. Левицкого с многозначительной надписью: «Ученому библиографу Сергею Петровичу Шестерикову в память пушкинодомской годины 192[9] г. от составителя сей замет[ки]. 30.0.30. Б.К.»^*. О какой «године» идет речь? Полагаю, что о разгроме Пушкинского Дома в ходе печально известного «академического дела», по которому был осужден его директор академик С.Ф. Платонов и многие сотрудники. В июле-августе 1929 г. начался «пересмотр личного состава» Академии, проводившийся комиссией Ю.П. Фигатнера. 15 августа 1929 г. И.А. Кубасов, после смерти Модзалевского единогласно избранный старшим ученым хранителем и ставший фактическим «хозяином» Пушкинского Дома, сообщил находившемуся в отпуске Платонову о «допросах» комиссии, на которые в числе прочих «тягали» Копланов – пока без последствий^*. «Вся наша, казалось, дружная семья распалась, разложилась, – писала Софья Алексеевна мужу 9 октября 1929 г., имея в виду Пушкинский Дом, а не их собственный. – Какие-то глупые враждебные партии, шушукания из-за угла». Приведенные выше слова Бориса Ивановича из письма к жене тоже относятся не только к личным проблемам. 22 ноября, вскоре после возвращения из командировки, он был уволен с работы, а в ночь на 1 декабря арестован.

Родные сразу же начали хлопотать. Софья Алексеевна попросила о помощи друга покойного отца – академика С.Ф. Ольденбурга, к которому, как видно из ее дневника, с детства относилась с обожанием. Ольденбург был снят с должности непременного секретаря Академии наук, которую занимал четверть века, но по-прежнему располагал заметным влиянием. Академия наук уже за день до официального приказа об увольнении обратилась к директору Публичной библиотеки академику Н.Я. Марру с просьбой предоставить Борису Ивановичу работу. «Старорежимные академические сотрудники не могли сопротивляться прямым указаниям безумного сталинского режима, – заметила в этой связи Т.Г. Иванова, – но даже в его условиях не отворачивались от тех, на кого устремлялась немилость властей»^*. Мать Мария Андреевна написала не очень грамотное, но трогательное письмо Дрожжину, с которым сын переписывался. Этот «человеческий документ» я приведу полностью, с соблюдением орфографии и пунктуации оригинала:

3 января 1930 г.

Дорогой и Глубоко Увожаемый

Спиридон Дмитриевич!