Старое вино «Легенды Архары»

– Я хочу сказать, что на твою финку, Расписной, у всякого найдётся своя финка. А устрашение должно быть тотальным.

– Не по мазе раздухарился… Заясни, – раздаётся из глубины барака.

– Ха! Болото, бл…

– Не въехали чего-то?

№ 798 разъясняет:

– Болото хрустальным ручейком покажется… В кислоту! Всех, кто по старому закону, – в кислоту! В бочку, на трап – и в котёл…

Гулом возмущения откликается барак. Слышатся крики недовольных: «Грабки не раскидывай!», «Красным слова не положено!», «Мужику западло законы менять!»

Пахан согласно кивает и произносит: «Ша!»

После чего все начинают укладываться спать, ворча и матерясь вполголоса…

В том, 1953 году долго ещё блатной мир сотрясают кровавые расправы, но здесь, на Пуксе, сопротивление старых воров оказывается сломленным…

7

Освобождают из зоны обычно в субботу после обеда, чтобы тюремщикам можно было «закосить» воскресные пайки выбывающих.

Женщины посёлка стоят у ворот тюрьмы нарядные, с записочками за обшлагами (сейчас бы эти бумажки назывались визитками). Одеты в прямые юбки, в колоколы. На головах – «менингитки» по моде или яркие платки.

Пестрят напомаженные губы, трепещут завитки и чубчики самодельного перманента.

Скрипят ворота. Стая прощёных зэков переходит черту. При виде женщин смущаются даже самые прожжённые уркаганы, кривляются, защитно переругиваются. Со стороны женщин доносятся слова поздравления, запах духов.

В руки «отсидевших» ловко втискиваются адреса (важно перехватить мужчин на пути до магазина, после чего в торжестве освобождения под действием водки произойдёт роковой сбой, всё превратится в скотство, как чаще всего и бывает).

Аппаратчица Будёна Лысова (имя дано в честь славного комдива-рубаки Будённого) стремительно подходит к бывшему № 798 и протягивает ему шарф собственной вязки так же торжественно, как пионеры преподносят подарки стахановцам или героям-челюскинцам:

– Желаю вам счастливой жизни.

Срывается с места и убегает, стуча каблуками по доскам, ловко и вёртко переставляя маленькие ножки в полусапожках.

В шарфе матёрый зэк обнаруживает тетрадный листок. «Ул. Химиков, дом 32, боковая дверь». Далее – имя и фамилия. По краям нарисованы цветочки.

Поезд у него уходит утром. Он идёт к ней. Думает, что на ночёвку. Но она своей любовью гасит его порыв к безграничной свободе. Он решает хотя бы временно остаться на бумажной фабрике вольнонаёмным.

Его берут столяром-краснодеревщиком в подпольный цех, где чекисты делают мебель для «своих».

8

Сорок лет – конец молодости. Крах браков. Угасание всякой лирической романтики. А его в сорок лет только настигла первая любовь. Из последних сил, запыхавшись, упав без чувств ему на шею – невесомая, туманная, пахнущая черёмухой и метилмеркаптаном (ядовитые выбросы из варочного цеха).

Непонятно где, в каком уголке его сердца и смогла угнездиться, – всюду рубцы, окостенения, сушь от зла мирского и зла собственного, взращённого этим сердцем и вброшенного в мир на горе и несчастье другим.

По нынешним временам такое вживление чистого и нежного чувства можно было бы объяснить своеобразным биостимулированием, но в те годы подобных подспорий не существовало, стало быть, и метафоры неприменимы.

Также нельзя сказать, чтобы молодильными яблоками, брызгами живой воды или купанием в кипящем молоке преображён был человек.

Остаётся согласиться, что очищение происходит самым примитивным способом – душевным единением с молодым женским существом.

Настигает человека счастье.

Ходит бывший № 798 словно мешком по голове ударенный. Обветренное костистое лицо отдаёт розовым, усмешка заговорщика играет во взгляде прозрачных глаз под светлыми ресницами. Улыбку, словно ветерком, натягивает то справа, то слева. И просматривается в этой великовозрастной невменяемости что-то от лёгкого сумасшествия, вовсе не страшного, однако настораживающего.

Из него, немилосердного бойца-гладиатора Петрова, вдруг прорастает шестнадцатилетний улыбчивый невинный Ульян.

Чудный росток в душе расцветает на диво себе самому (Будёна-то его другого и не знает).

Он начинает писать стихи «под Лермонтова». Наизусть, слово в слово, выучивает его «Маскарад» (на зоне пересказывал, «тискал». А теперь в рабочем клубе записался на роль Арбенина).

Тогда же проникается он одержимостью к красивой одежде. Для приработка мастерит парикмахерские щипцы и завивает поселковых женщин. Отдельно, не спеша, с необычной для себя ласковостью, сооружает причёски и для своей Будёны.

В такие минуты его сильные переломанные пальцы приобретают чуткость часового мастера, каждый её волосок для него важен и люб. Жестокий воровской авторитет по кличке Дух, он тогда превращается в художника. Руки, знавшие хруст рёбер под лезвием ножа, производят изящные, прямо-таки балетные движения. Кулаки, не раз перемалывавшие лица в кровавое месиво, расправляются в голубиные крылья.

Он сравнивает себя с Пигмалионом и рассказывает недоумевающей Будёне эту историю.