Старое вино «Легенды Архары»

Я дремотно наблюдал, как переночевавшие на макушке неба облака во все стороны соскальзывают за горизонт, обнажая сиятельный свод, а шоссе чёрными жирными дугами перекидывается с поля на поле.

Истрин постоянно обгонял по разделительной линии, атаковал в лоб и всегда побеждал: встречные отворачивали первыми.

Сколько проклятий набиралось в шлейфе! Злоба откинутых к обочине будто прожигала курившийся выхлопом багажник «кадиллака», припекала прозрачные волосы на затылке Истрина.

– Жаль, что в нашем «штурмовике» туалета нет, – сказал я на мосту через Оку.

– Сейчас в лесочке отольём.

Долго и нехотя останавливалась разогнанная машина.

Наконец мы вылезли на обочину, оба встали спиной к дверцам, оба выполнили одну и ту же команду.

– Окропим святой водицей землю заклятого врага, – проговорил Истрин.

– Не понял…

– Это уже территория оружейного завода. Директор двести эрпэдэ сплавил чеченцам. И мы с тобой сегодня об этом по местному телевидению скажем, в прямом эфире, с документиками. Прикончим конкурента одним сталинским ударом. Торговый центр в Туле будет наш!..

Холодок страха при упоминании про пулемёты сократил мышцы, и мою струю будто отсекло. Пропал для меня вид неба, ощущение спасительной выси над головой. Душу больно и горько сплюснуло – так было со мной при вести о смерти отца, о гнусном проступке сына или при собственной жестокой оплошности в ужасном сне с погонями и стрельбой.

«Вляпался», – только и мог я подумать.

Поехали дальше. Было такое ощущение, что я пересёк черту мира и войны, отметив её по-кобелиному. Опротивело пиво, ненавистна стала роскошь салона, раздражало лихачество Истрина, дурная его устремленность в драку, под трассы этих двадцати «стволов».

«Он за свои капиталы борется, за коттедж в Ясной Поляне, за торговый центр, – думаля. – А мне, нищему, в этих драных кроссовках, в застиранной брезентухе, зачем под пули? Кинуть ему его несчастные даровые сто долларов, выйти из машины – и на попутных в Белокаменную. Сесть в метро, подняться на «Ботанической» – самой зелёной станции Москвы, посидеть в траве у пруда, где Карамзин писал «Бедную Лизу». Потом завалиться на диван в своём кабинете с томиком Чехова. И пускай они себе перегрызают глотки. Они сами своей страстью к бытовым удобствам, красивым вещам и строениям загнали себя в тёмный угол, а у меня жизнь – в лазоревом свете Божием, в лирике. И с этим светом и отречением от излишеств благ земных ладно бы погибать за русскую державу, за отечество, а то из-за хапка какого-то тупого сдыхать за сотню зеленых…»

С досады мне подумалось даже, что Варламов предательски использовал мою любовь к нему и что я сам себя сковал желанием нравиться ему и поехал на «мокрое» дело. А как легко было отказаться! «Я в этой жизни „новых русских”, Андрей Андреевич, невпротык. Богатые для меня, как заразные. Нет, нет, я не могу».

Упереться, а лучше всего психануть, чтобы Варламов ещё и устыдился своего администрирования и ещё себя бы обвинил в промахе, в долгу оказался передо мной за то, что не смог разобраться в извивах утончённой личности.

И я спокойно писал бы в каждый номер «ЛЕФа» свои жанровые сценки, свои «клочки».

«Отчего я не могу задавить в себе это долбаное чувство долга? – спрашивал я себя, покачиваясь в кресле „кадиллака”. – Отчего рвусь под князем ходить и не могу стать сам себе князем? Отчего в богемной редакции живу по боевому уставу, будучи сам-то от рождения совершенным созерцателем? Стервозную жену смог ведь бросить, смог растоптать устав единобрачия. А ведь тогда тоже и от смерти убегал. Даром, что ли, у кухонных ножей плоскогубцами обламывал острые концы и закруглял на камне: Л арка в ярости способна была пырнуть. Не хотелось помирать, – и послал подальше. И в одних штанах, в одной рубахе ушёл к Татьяне. Много хороших баб, много и редакций хороших, побогаче, посолиднее. Меня везде возьмут. И возраст ещё не предпенсионный, и писать могу всё что угодно. Отчего же я не тормозну сейчас Истрина и не сделаю ручкой Варламову? Да оттого, тьфу, чёрт возьми, что Варламов – это как раз и есть „жена любимая”, попробуй брось…»

Теплота разлилась по душе.

Истрин из капризного нувориша превратился в отчаянного русского мужика, и мне даже весело стало ехать с ним на схватку, на приключение.

34

Снисходительно, степенно «кадиллак» на малой скорости миновал Тулу и опять дико рванул по просторам безгаишных полей.

Взлетал на холмы, падал в низины, затем в крутом вираже, так что я, навалившись на Истрина, продавил глубокую пустоту костюма на его узком плече, свернул на свежую бетонку и остановился перед глухими железными воротами. За оградой высился кирпичный замок с четырьмя башенками по углам, покрытыми тентом, под которым блестели гнутые никелированные поручни высотного бассейна.

Вдалеке от этого чудного строения, под склоном, пульсировала порожистая речка. Волна следующего холма заросла лесом, и там, в чащобе, стоял белый дом Льва Толстого.