Старомодная история

У матушки, таким образом, оказалась за душой еще одна вина: выходит, она виновата в том, что у нее вроде бы и есть крестные родители, а в то же время их нету; уже одного этого было достаточно, чтобы заставить Ленке плакать, но странные слова Сиксаи ее совсем смутили. В ней старательно поддерживали убеждение, что быть реформатом — как бы носить на себе клеймо неполноценности, настоящий человек — это все-таки католик; реформаты попадут в ад, в геенну огненную, они еретики, потому и нужно ей переменить веру, как только будет возможно, чтобы хоть она могла спастись. Теперь ее лексика пополнилась новым ужасным словом: в ней течет кровь галерника! То есть она не только еретичка, но и потомок каких-то скверных людей, сосланных на галеры; среди ее предков, наверное, полным-полно фигур, вроде Мари Ягер или капитана, который утопил в реке Анну Симон.[98] Матушка каждый день слышала, как тетя Клари читает попавшие на кухню газеты; кухарку, конечно, интересовало в них совсем не то, что Сениора, она пропускала известия о том, что турки объявили войну грекам, что умер Бисмарк, что началась англо-бурская война, или о том, что кричит капитан Дрейфус, зато с увлечением читала все, что касалось королей, во всех подробностях обсуждала визит германского императора в Венгрию и русского царя — в Париж, а также то, что Франц-Иосиф собирается посетить Дебрецен, в связи с чем на предполагаемом участке дороги, по которому будет двигаться от Главного вокзала карета с пятеркой лошадей, приезжие итальянские каменщики делают новую мостовую. В кухне охотно и подолгу разговаривали обо всем, что касалось знатных особ, и о кровавых и волнующих происшествиях; пештскую поездку Кармен Сильвы[99] и пикантную историю прекрасной герцогини и Янчи Риго[100] здесь обсасывали так же долго, как и сенсационный случай с вацским епископом, на которого набросился, потрясая пистолетом, какой-то кровельщик. Когда я была маленькая, матушка рассказывала мне о Саве Танасковиче, убившем ювелира, об алансонской герцогине, сгоревшей на парижском благотворительном базаре, так что от нее и костей не осталось, о Блондене,[101] гуляющем по канату, так, словно они были ее личными знакомыми; она подробно описала мне внешность Луккени,[102] а в связи с каким-то нашумевшим шантажом в тридцатые годы сообщила, что подобное приключилось в свое время и с одним сербским королем, которого шантажировала какая-то танцовщица. Она слышала и запоминала все, что говорили вокруг, ее все интересовало — в отличие от Мелинды, которую по-настоящему интересовали лишь чужие секреты. Всеядное это любопытство принесло один из самых кризисных дней ее детства: среди оставшихся после Богохульника вещей она нашла одну книгу и прочла ее. Книга никогда не попала бы ей в руки, если бы прадед умер не летом и прислуга не получила бы от купецкой дочери наказ не выбрасывать бумагу: пригодится зимой на растопку. В книге были и картинки: поп, тянувшийся к груди молодой дамы, одетой в платье с глубоким вырезом; группа черных фигур в остроконечных колпаках за столом, под распятием, и кто-то жалкий, с завязанным ртом, прикрученный к сооружению, напоминающему скамью, и полуголый мужчина над ним льет воду на закрытое платком лицо.