Старомодная история

«Зачем ты за него вышла, если не любила?» — спросила я у матушки. Спросила с безжалостной прямотой и бестактностью молодости, заранее предугадывая ответ: матушка скажет, что ей уже до смерти надоела улица Кишмештер, хотелось иметь свой дом, свое надежное убежище, чтобы посмеяться в глаза тому, кто ее унизил и оставил. «Я не видела другого выхода, — ответила не задумываясь Ленке Яблонцаи. — Учиться дальше можно было только в ордене, а монахиней я стать не хотела. И у бабушки на шее не могла оставаться: кроме меня и Гизи, в доме росли еще две девочки, которых надо было выдавать замуж. Ходаси был мне противен, к тому же я чувствовала: я нужна ему лишь для того, чтобы он мог хвастаться мною — я ведь была хороша собой, и ко мне все прекрасно относились; мне нужно было как-то устраивать свою жизнь, не могла же я вечно находиться в подвешенном состоянии, без конца встречаясь с Йожефом. А Бела меня любил. Я была уверена в нем. И жалела его. Он любил меня так же, как я — Йожефа: безнадежно и покорно. Мне казалось, если я буду жить рядом с ним, столь беззаветно в меня влюбленным, то и сама смогу излечиться, а он будет счастлив со мной, ему, бедняжке, не придется пережить того, что я пережила с Йожи: безысходности, разбитых надежд». Брат, куривший рядом, молча покачал головой. «Что ты так смотришь? — спросила матушка. — Я была ему хорошей женой, ты это тысячи раз слышал от него самого». — «Значит, ты вышла за него, чтобы отец не испытал того, что испытала ты по милости того шимпанзе? Чтобы освободить бабушку от своего присутствия? Чтобы избавиться от Ходаси? Чтобы не видеть физиономию Йожефа на воскресной мессе? — взорвался брат. — Ты хотела осчастливить отца, и из-за твоих альтруистских наклонностей я должен был появиться на свет?» — «Я была ему хорошей женой, — повторила матушка, немного уже громче. — А в том, что тело мое ему не откликалось и что меня так воспитали, так подготовили к супружеской жизни, что я не знала о ней ничего, я не виновата. И нехорошо, что вы меня об этом расспрашиваете, об этом не принято говорить». — «Слышишь, не принято, — посмотрела я на брата. — Напишем новую главу в книгу Розы Калочи: о темах, допустимых в разговоре матери с детьми.» Матушка никогда и ни на что не сердилась, и видеть ее вспылившей было настолько непривычно, что мне стало не по себе, когда в голосе ее зазвенел гнев. «Если хочешь знать, я и твоего отца так не любила». — «Знаю, — успокоила я ее и тоже закурила. — Он сам мне об этом говорил». Она смотрела на нас тревожно, видимо пытаясь угадать, когда и о чем мы говорили. «Привет, Майтени!» — сказала я брату. «Привет, Сабо!» — ответил брат. «Пароль остается, Майтени?» — «Остается, Сабо». — «Что это у вас за игра? — спросила матушка, уже веселее. — Что еще за пароль?» — «Это наш детский, — сказал Бела. — Было время, мы приветствовали друг друга словами: «Пусть подохнет дядя Йожи!» Папочка об этом знал». Папочкой Бела называл моего отца, Элека Сабо. Отец, которого давно уже не было в живых, когда шел этот разговор, вдруг осязаемо, зримо возник в комнате, хихикая, как всегда, когда удавалась какая-нибудь его каверза. «Это он придумал?» — спросила матушка, хотя ответ ей был и не нужен. Пароль, тайный сговор с двумя сопляками — это было настолько в стиле Элека Сабо, что и выяснять тут было нечего. Она тоже закурила, и мы дымили втроем, словно воскуряя жертву духам умерших ее мужей.

30 июня 1905 года Белла как о свершившемся факте информирует Маргит, работающую в Надьбане: «…Позавчера два часа фортепьяно, вчера с Илонкой, купальня, месса, сегодня бассейн. Я была там с Ленке и невероятно наслаждалась холодной водой и плаваньем. После мы уселись вдвоем в буфете при купальне, пили пиво и с соленым бубликом в руке полетели домой. Насчет Ленке, кстати говоря, могу сообщить новость: она решилась. Знают об этом лишь Яблонцаи, Майтени, мамочка, Илона, она сама и я. Итак, его зовут Бела. Я ничего не принимаю на веру, потому что обо всем предпочитаю судить сама, но говорю трезво; и теперь вот говорю: поскорее бы. Хотя — кто его знает».