Старомодная история

Представление о Кальмане Яблонцаи как об исчадии ада было настолько абсолютным, что мне, наверное, давно следовало бы отнестись к нему с подозрением: в жизни ведь абсолютных злодеев не бывает. Однажды, еще будучи совсем юной, я позволила себе высказать какое-то непочтительное замечание в адрес семьи Яблонцаи — и тут Гизелла, третья парка, которая как раз сидела у нас, вдруг набросилась на меня, словно тигрица. «Что ты о нас знаешь, — крикнула она дрожащим от волнения голосом, — что ты о нас знаешь, паршивая Сабо?» Сцена была грандиозная, мы обе не привыкли лезть за словом в карман; в конце концов младшая сестра дедушки покинула поле боя, где на заднем плане, словно в укрытии, ехидно посмеивался Элек Сабо, матушка же металась между воюющими сторонами, будто отчаявшийся парламентер. Обернувшись на пороге, Гизелла, как последнюю гранату, еще швырнула в нас фразу: «Вот когда ты будешь такой же доброй, такой же остроумной, такой же талантливой, несмотря на то, что жизнь тянет вниз, не дает раскрыть крылья, тогда я соглашусь с тобой разговаривать!» — и черная, как ворон, понеслась по улице Хуняди. Матушка сидела мрачная, я же торжествовала. «Ты не права», — сказала матушка. «Я от тебя знаю, что это был за тип!» — ответила я ей. «Ничего ты не знаешь, — с несчастным видом сказала она. — Я и сама теперь сомневаюсь, знаю ли я о них что-нибудь. Лучше бы я тебе о них не рассказывала. Может быть, я ошибалась. Гизи сестра была отцу, она его лучше знала, чем я, и раньше. Я что — я ребенком была, издерганным, нервным. Гизи легче было судить о нем, и Гизи его обожала». — «Обожала!.. — накинулась я теперь уже на нее. — Да разве можно было обожать твоего отца? Разве не ты мне рассказывала, как слушала его хрипение, когда он умирал, и думала: хоть бы скорее все кончилось, чтоб не слышать этих ужасных звуков, тебе все равно никакой разницы, жив он или нет, для тебя он всегда был мертвым». Матушка только смотрела на меня, и во взгляде ее была мольба, чтобы я замолчала, не ворошила прошлое; а я с жестоким наслаждением юности продолжала растравлять ее раны: «Ведь это твои слова, что его нельзя было любить, а если Гизи все ж любила его, то говорит это потому только, чтобы досадить нам». — «Нет, в самом деле, — почти шептала матушка, — все его сестры без памяти его любили, я помню. А Гизи больше всех. Она его обожала. Гизи была Мелинда». — «Что еще за Мелинда?» — удивилась я. «Ну, Мелинда… В том доме У каждого было какое-нибудь прозвище; ты вот свою манию давать всем прозвища тоже от деда унаследовала. Гизи была Мелиндой. У деда было много всяких прозвищ, я их, правда, не помню. Помню только, что Гизи звали Мелиндой». — «Мелиндой? — в растерянности смотрела я на нее. — Почему Мелиндой?» — «У них одна песня была, — убитым голосом тихо говорила матушка, и этот грустный голос настолько противоречил ее словам, что он и до сих пор звучит у меня в ушах. — Гизи танцевала на столе, среди стаканов, а дед твой хлопал в ладоши и пел: „Как же ты, Мелинда, шлюхой стала? Иль тебе чего-то в жизни не хватало?"» — «Что-то?» — отец даже нагнулся вперед, не веря своим ушам. «Ну да», — еле слышно отвечала матушка. Элек Сабо хлопал себя руками по коленям, давясь от хохота; еще бы: кто хоть раз видел третью парку, одетую в неизменный черный балахон, с облезлой птичьей головой на причудливой старомодной шляпе, напоминающей головной убор королевы Зиты, вечно с какими-то таинственными предметами в вязаной нитяной сумке, — кто хоть раз в жизни видел Гизеллу Яблонцаи, у того в связи с ней могли возникнуть любые ассоциации, кроме этой вот: шлюха. «Ну, ну, а она что? — еле выговаривал сквозь смех отец. — Вот скандал-то был, наверно? Продолжайте же». — «Не надо было бы мне этого рассказывать, — потерянно отвечала матушка. — Вам все только смех… Гизи тогда пела в ответ: «Потому я, люди, шлюхой стала, что мне чего-то сильно не хватало». И не над чем тут смеяться». Отец хохотал так, что ему чуть плохо не стало, я же помрачнела: части мозаики вдруг перестали складываться в целостный образ, что-то нарушало картину. Облик третьей парки вдруг изменился — изменился за какой-то миг, — я тут же стала подозревать, что у нее была какая-то скрытая сексуальная жизнь. Сколько, должно быть, знали друг про друга брат и сестра, если у них в ходу были такие песни; ведь тогда и третья парка, видно, была та еще пройдоха, не только мои дед с бабкой. «Господь с тобой, — прервала матушка мои рассуждения, — просто ужасно, что ты не можешь этого понять. Они же играли. У тебя эта любовь к игре тоже от деда. Если бы Гизи в самом деле стала шлюхой, дед твой ее просто убил бы». «Хорош гусь»… Картежник… Любитель скачек… Землеустроитель… Писарь… Помещик… Директор купальни… Игрок… Рантье… Блюститель нравов… Детей своих не любил, а сестер, как видно, любил, и даже очень… Правда, это сути не меняло: он отказался от собственной семьи, дочь его, мою матушку, просто забрали у него, словно ненужного щенка… Бессердечный человек… «Кто? Кальман Яблонцаи? — взглянула на меня самая младшая моя тетка, та самая, которая не носила фамилию Яблонцаи. — Это ты о моем отце? Да в целом свете не было человека отзывчивее, сердечнее, добрее, чем он». Со слезами на глазах она говорила и говорила не в силах остановиться про моего деда, который был таким… таким… словом, каким представляешь в детстве доброго боженьку: всесильным, добрым, щедрым, умным, единственным, незабываемым. «О, если б отец не умер таким молодым, если б он жил сейчас!» — моя незаконная тетя плакала от души, самозабвенно, а когда подняла мокрое лицо, у меня сердце сжалось: так походила она на матушку.