Старомодная история

Май месяц 1863 года; вся Кёрёштарча в волнении. Люди останавливаются на перекрестках и, оживленно жестикулируя, о чем-то толкуют друг с другом. Избранный недавно тарчайский священник сегодня привозит в свой дом из Дебрецена молодую жену. Больше всего говорилось о том, что молодая, должно быть, невероятно хороша и душой и телом, если ее везут сюда, в Тарчу, аж из самого Дебрецена, до которого сто десять километров. У куратора удалось узнать, что экипаж с молодыми часов в 11 прибудет к переправе на ладаньском берегу, откуда они переедут реку на пароме. Молодые — мои батюшка и матушка, в будущем, конечно, — выехали из Дебрецена накануне, в экипаже моего дедушки по матери, и добрались в нем до Фюзешдярмата. Здесь они остановились в доме дедушки по отцу — дедушка мой был инженером в поместье, «инчинер», как тогда говорили, — и на следующее утро, с рассветом, на дедушкиной рессорной коляске выехали в Тарчу, куда дедушка их сопровождал.

Недалеко от Фюзешдярмата начинается — или кончается, все равно, — Шаррет, местность, постоянно заболоченная из-за разливов Кёрёшей и Береттё. Как раз во время нашей истории Шаррет начали осушать, и местами появились большие торфяники. Болота эти были излюбленным пристанищем самой разной водоплавающей птицы. Здесь обитала и гнездовалась даже белая цапля, столь редкая ныне. Помню, как мы, дети, вставали на цыпочки, вытягивали шеи, чтобы увидеть на шкафу пучок перьев цапли в стеклянной посудине. Помню и письмо, в котором поэт Дюла Шароши, двоюродный брат моего отца, просил прислать ему перья цапли — очевидно, на шляпу. Шарретские болота, осушенные и высохшие, время от времени загорались — может быть, от пастушьих костров — и в течение целых лет тлели медленно, поскольку толщина торфяного слоя достигала кое-где восьми — десяти метров. Во многих местах дорога проходила возле таких торфяников, медленно горящих уже целые годы. Кучеру приходилось быть внимательным, чтобы лошадь не провалилась ненароком в такую вот массу тлеющего угля. Опытные возницы уже по цвету почвы могли определить, где нужно быть особенно осторожным; можно представить, как встревоженно и испуганно оглядывалась вокруг себя молодая женщина, выросшая в столь далеком от подобных опасностей Дебрецене, когда на вопрос, почему здесь так пахнет дымом, отец мой объяснил, что они едут мимо горящего уже много лет болота…»

Девочка, родившаяся спустя два года после того, как еще не известные ей будущие сват и сватья ехали в свадебной коляске мимо тлеющего торфяника, — настоящее дитя Шаррета; высыхающее, тлеющее, дымящееся болото, огромный купол фюзешдярматского степного неба, плоские, без холмика, без овражка, просторы с поблескивающими зеркальцами воды, в которых отражаются длинные шеи в те времена еще в изобилии живущих в камышах лебедей, журавлей, пеликанов, цапель, как и морды камышовых волков, — все это было привычно, все это окружало ее с колыбели. Воспоминания ее детства неразрывно связаны с этим своеобразным, частично и до сих пор еще сохранившимся миром; она видит выдру, лису, экзотической красоты птиц, слышит завывание хищников, которые в жестокие зимние холода подбираются к домам на базарной площади Фюзешдярмата и нападают на лошадей перед церковью. Образ родного края, о котором она так часто вспоминает, даже став жительницей Будапешта, собственно говоря, тождествен местам, изображенным в «Толди»:[84] Эмма Гачари знает камышовые заросли, возможно те самые, где Миклош боролся с волками, знает — поскольку и сама владелица больших земельных угодий — скудную растительность на голых, сожженных солнцем солончаках, долговязые колодцы-журавли. Она — обладательница знаменитого имени: дед ее, патриот-проповедник Иштван Гачари, — летописец Шаррета, пользующийся всеобщим уважением священник, известный не только среди кальвинистов, но и по всей стране; отец, умерший «по причине истощения жизненных сил и паралича», когда девочке едва исполнилось семь лет, — также известный правовед, защитник сирот, чью смерть, последовавшую, как сообщает запись в церковной книге, как раз во время полуденного благовеста, искрение оплакивает весь Фюзешдярмат. Мать ее, Эмилия Широ, покидает этот мир вслед за мужем, не прожив во вдовстве и трех лет — ее уносит в могилу чахотка, — и оставляет двух дочерей на попечение своих родителей. Эмма Гачари, которой в год смерти матери исполнилось десять лет, и младшая ее сестра, Эржебет, — разница в возрасте сестер два года — остаются круглыми сиротами с непростым наследием: фамилия, известная всей стране, обязывает ко многому. Семьи Гачари, Широ и Баняи, чья кровь течет в их жилах, в свои гербы вместо традиционного животного могли бы поместить Библию, гусиное перо или университетский диплом; их дед по отцу — автор хроники, а дед по матери — еще одна гордость Шаррета, Даниель Широ, авторитетный зачинатель и организатор женского образования. Члены этих семей фигурируют в дошедших до нас церковных книгах начиная с XVII века; среди них есть кураторы, судьи, духовники, юристы, учителя гимназии.