Старомодная история

Сколь живую, полную картину сохранил о своих родителях Юниор, столь же туманными, неясными были воспоминания об отце и матери у Эммы. Отец, страж первых семи лет ее детства, почти не бывал дома: он был слишком занят общественными делами, отстаивая права комитетских сирот; воспитанник Дебреценской коллегии и европейских университетов, Карой Гачари не мог удовлетвориться узким кружком лампадного света, в котором умещалась его семья: он разъезжал и по комитату, и по всей стране, особенно часто бывая в Пеште и Буде, совещался с коллегами юристами, выполняя свой долг с полной отдачей сил, даже со страстью. Память Эммы Гачари запечатлела его человеком, который всегда в пути. Когда семилетнюю девочку подвели к гробу отца, она с интересом принялась его разглядывать. Понятие смерти еще не проникло в ее сознание, хотя вокруг гудели суровые мелодии кальвинистского погребального обряда; она уловила лишь одно: тот, кто вечно ездил, вечно ходил, обрел наконец покой и неподвижность. Эмма-девочка еще не знала того, что узнала взрослая Эмма, на руинах своей неудавшейся жизни собирающая по крупицам, по крохам воспоминания и передающая их самой младшей своей дочери, Ирен: неусидчивость Кароя Гачари была той самой погоней за призраками, которая часто становится уделом отпрысков выдающихся людей; быть сыном Иштвана Гачари — нелегкое это дело.

О матери своей, хотя она и знала ее на три года дольше, чем отца, у Эммы почти не осталось воспоминаний. Эмилия Широ проболела все свое замужество, и отец ее между умной, по-монашески черной ее фигурой и девочками поставил свою жену, Ракель Баняи. Даниель Широ, местный апостол просвещения, обладал выдающимися способностями не только в сфере воспитания и организации школ: он немного интересовался и естественными науками, а потому подозревал, что чахотка заразна. Так что мать и дочери почти не видели друг друга, и в памяти Эммы сохранилась никогда не убираемая постель на рекамье, где полусидела, полулежала мать, им же, дочерям, разрешалось лишь поздороваться с ней из дверей. Эта словно бы начисто лишенная плоти женщина, которую Эмма часто вспоминала в разговорах со своими дочерьми, Пирошкой и Ирен, почему-то всегда была одета не в свободное, удобное для больного белье, а в какое-нибудь тяжелое коричневое или черное домашнее платье, даже чепец у нее на голове был унылого мышиного цвета. Она мало двигалась, много кашляла и однажды так и угасла, не оставив после себя ощутимой пустоты, как не оставил ее и Карой Гачари. А вот потеря дедушки по матери, покинувшего их незадолго до смерти Эмилии Широ, заставила Эмму Гачари рыдать горько и безутешно: Даниель Широ сам учил обеих своих внучек, его худое и узкое лицо мудреца сиротки видели и на вечерней молитве, и при раннем пробуждении; Эржебет Гачари, будущая крестная мать Ленке Яблонцаи, часто рассказывала Пирошке, сколь большие надежды вкладывал в них дед, как много ждал от них, особенно от старшей, от Эммы. «Твоя мать была очень, очень умна, — говаривала Эржебет Гачари, — исключительно умна, и все время читала». В образование своих сирот-внучек, в формирование их характера Даниель Широ вложил весь свой педагогический талант, а когда, за полтора года до смерти Эмилии, ушел в лучший мир, судьбу трех беспомощных существ — неизлечимо больной дочери и малолетних внучек — он вложил в руки жены своей, дочери туркевейского нотариуса, Ракель Баняи.