Старомодная история

У Ансельма II было пятеро детей; кроме Мари, родились еще три дочери; сына, Ансельма III, унесло воспаление легких. Осталось четыре дочери, четверо сказочно богатых существ; весь Дебрецен знал, что все четыре получат одинаковое приданое: сто тысяч форинтов наличными — это была такая невероятная сумма, что в нынешних форинтах ее и выразить-то невозможно, — а сверх того по дому в городе и земельному наделу. В годы освободительной войны и после нее состояние Ансельма II не только не уменьшилось, но даже выросло; дела свои он по-прежнему вел сам, жена присматривала за приказчиками, и когда внуки их, Кальман-Юниор и парки, приходили в лавку «У турецкого императора», приказчик не смел угостить их сладостями — пока третья парка, самая хитрая, для отвлечения внимания не пускалась посреди лавки в пляс и скрип половиц под ее башмаками не заглушал шум выдвигаемого ящика. Мария Йозефа Бруннер знала цену деньгам и умела беречь их. Вместе с Ансельмом II они вели тщательный учет расходов и доходов, подводя ежедневный баланс; им принадлежала одна из паровых машин города, они арендовали мельницу — но охотно тратили они и на культурные развлечения, особенно на театр. Ежевечернее посещение театра стало в семье как бы обязательным ритуалом, отдыхом от дневных забот. Позже, когда никто уж его и не ждал, появился и наследник; из суеверия родители не решились снова назвать его Ансельмом. Страна готовилась к празднованию тысячелетия,[62] хмель предстоящих торжеств уже начал туманить людям головы, и мальчика нарекли Гезой.[63]

Казалось, горький баланс освободительной войны в семье Рикклей закрыт с прибылью: имения, хутора, недвижимость, владельцы которой вынуждены были скрываться или, разорившись до нитки, идти по миру, попадали в руки Рикклей по самой ничтожной цене. В то время как чуть не в каждой семье лились слезы, дебреценские Будденброки процветали и каждое утро, каждый вечер, преклонив колена на подушечку лилового бархата, просили царицу небесную и далее простирать свой плащ над торговым домом под названием «У турецкого императора». И все же в один прекрасный день счастье, сохранявшее им верность даже тогда, когда оно отвернулось от самой страны, вдруг покинуло дом на Рыночной улице, и спугнула его та, о которой никто и никогда даже предположить такого не мог, — самая умная из дочерей, больше всех похожая на отца, Мари. То, чего не достигли ни поражение революции, ни террор, бушевавший после Вилагоша,[64] достигла шестнадцатилетняя Мари; она принесла в дом Рикклей тревогу, страх и несчастье.

Мари, познакомившись с Кальманом Яблонцаи, влюбилась в него с такой страстью, что в этом даже был какой-то оттенок непорядочности. Это была катастрофа, катастрофа более серьезная, чем скандал с английской принцессой, выбравшей себе в мужья молодого офицера не очень высокого ранга. Ансельм II и Мария Бруннер хорошо знали семью Яблонцаи — да и кто в Дебрецене и окрестностях не знал этого имени. Какое имело значение, что Имре, будущий их сват, богат как Крез, а жениха в скором будущем ожидает образцовое хозяйство в Кёшейсеге, кроме того, жених может похвалиться дипломом землеустроителя, так как отец заставил его пройти университетский курс в Пеште. Ансельм II и Мария Бруннер с ужасом смотрели на синеглазого, темноволосого, стройного как тополь красавца, гарцующего на коне под их окнами. Купцам — купцы ровня, а не помещик с родословной чуть не от Арпада, гордый, как герцог. Чего он хочет: их дочь или их деньги? Да ведь деньги у него и так есть, а когда умрет отец, он один останется владельцем кёшейсегского чудо-имения. Зачем Кальману Яблонцаи Мари? Конечно, она умна, до того умна, что женщине такой умной вроде бы и не полагается быть, но красавицей ее и сейчас, в шестнадцать лет, не назовешь; и танцует не ахти как, и волосы редки, а перед фотографом держит в руке розу, словно это не роза, а луковица. Что влечет их друг к другу, какая непонятная сила? Не будет, не может быть счастливым их брак, у Имре Яблонцаи еще один сын был, Бела, бездельник и картежник, который давно куда-то сгинул бесследно, жена у него баронесса какая-то, но что это за люди, если ребенок у них стал калекой, не уследили; отец неизвестно где, девочку же просто уронили со стола, будто какую-то тарелку.