Старомодная манера ухаживать

Я уверен, что вам хорошо знакомо выражение «по кружечке». В нем, в сущности, скрыто мучительное, отчаянное послание, которым мы кому-то опосредованно сообщаем о нашем желании хоть ненадолго, в этот день и этот час отсрочить затянувшееся, неинтересное умирание.

— Ничего не имею против, — ответил я, и мы присели у киоска с гамбургерами и прочей гадостью и заказали два маленьких пива. Оно было достаточно теплым, чтобы ударить в голову. Мы выпили, затем еще по одному и еще по одному, болтали ни о чем, я расплатился, наконец, мы встали, снова безвольные, и тогда она меня, как вы понимаете, пригласила к себе. Я согласился, хотя у меня не было под сводом небесным ни одной стоящей причины ни «за», ни «против», однако под этим сводом и без того все относительно, как сказал бы А. Э. Мы двинулись.

И наконец, пора мне уже вам ее представить. Имя вам ничего не скажет, вы, если я не ошибаюсь, ни так, ни эдак не читаете поэзию, в особенности нашу современную, а она именно этим и была — наша современная поэтесса, ни лучше ни хуже («сто лучших, сто худших», говорит С. Г., когда заворачивает авторам рукописи) тех маленьких, незамеченных поэтесс, которых вы каждый день встречаете на работе, в магазине, в автобусе, в кинотеатре, на собрании жильцов дома, даже не подозревая о том, что это кто-то, пишущий стихи, читающий Сафо, Эмили Дикинсон, Сильвию Плат, Весну Парун и не знаю кого еще (свободно дополните список), кому мерзок мир и кто втайне мечтает о том, что она-то и есть новая Гипатия, которую за ереси разного толка молодые фанатичные христиане однажды где-нибудь, может, прямо завтра на центральной городской площади, растерзают, отсекая куски плоти остро заточенными раковинами моллюсков. Кстати, пока не забыл причину моих колебаний, подходить к ней или нет. С месяц до этого я опубликовал скорее саркастический, чем негативный отклик на ее последнюю книгу, который, признаю, был не блестящим, но что-то надо было делать, вот я и маялся дурью с женской литературой. К счастью, из какой-то необъяснимой вежливости мы об этом не упоминали, хотя я и знал, что всему свое время, но оно еще не настало, ночь удалялась от нас, как раскачивающийся пьяный корабль, затерявшийся в пучине.

Ее квартира была недалеко, в двух или трех кварталах, в тихом новобелградском районе, шли мы, не торопясь, и я подумал, что мы как будто все это время играем в плохом, уже виденном фильме, не в состоянии его прервать, поскольку не знаем, что с собой делать. Мы отдались предсказуемому сценарию, раз уж идет, пусть идет до конца. Лифт скользнул наверх, она отперла дверь и, зажигая свет, впустила меня внутрь; передо мной сверкнуло просторное, выбеленное помещение без запаха (а запах квартир это нечто, наводящее на меня ужас). Мансарда была обустроена на любопытный манер: хотя в ней не было стен, они как будто подразумевались, библиотека, письменный стол у окна, большая кровать и дальше все как надо. Я сел и принял предложенную выпивку.

— Красивая квартира, — произнес я, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Неплохая.

— От Союза писателей?

— Да нет, — улыбнулась она. — Досталась от бывшего мужа.

— А, ясно. Дети?

— Сын. Семь лет. Сейчас на каникулах с отцом. Есть хочешь?

— Не особо. Но не откажусь.

Она принесла бутерброды. Мы сидели, ели и смотрели последние новости. Меня тошнило от этих рож.

— Пишешь?

— В основном, нет, — ответил я. — А ты?

— Та же история. А как твоя новая книга?

— Кое-какие наброски, но я давно должен был ее закончить. Когда твоя?

— К выставке. По крайней мере так мне сказали, но кому сейчас можно верить. Ну, назови мне хотя бы одного издателя или редактора? Все одинаковые: сумасшедшие, нелепые, гениальные…

«Югославский рынок трикотажа переполнен некачественной продукцией», — вещал лысый диктор с гитлеровскими усиками, а я не знал, что с самим собой делать. Я находился в этой квартире совершенно случайно, хотя, не будем обманываться, случай — это всего лишь другое имя неизбежности, с поэтессой старше меня лет на десять, не меньше, о которой, к тому же, я не знал практически ничего, я выпивал, произносил бессмысленные фразы и слушал глупости о какой-то эпидемии болезни животных, всплеске национализма, братских делегациях неприсоединившихся стран, перемещении трехочковой линии в баскетболе с 6,24 до 7,15 и так далее…

— Я прочла твой текст, — сказала она неожиданно.

— Ага, — промычал я, не спрашивая, какой текст, прекрасно зная, о чем речь. — И?

— Думаю, он мерзкий.

— Мерзкий?

— Отвратительный. Пустой. Нетерпимый. Злобный. И, что хуже всего, неостроумный. Подставь любое похожее прилагательное, прилагательные и так худшие из слов.

— И слово «худший» тоже прилагательное.

— Не спорю. Но если текст ужасный, он ужасный.

— Ладно. Опять прилагательное. Ну, ладно.

— Без капли понимания, ничтожный, неглубокий, без понимания позиции другого…

— ?!!

— Тебе нечего мне сказать?

— Именно, что нечего. Я написал то, о чем в тот момент думал.

Ярость заполняла помещение.

— Не вздумай мне сказать, что все, о чем думаешь, достойно упоминания или — странно сказать! — публикации.