Старомодная манера ухаживать

В школу танцев я ходил словно из-под палки; я подпирал углы, тронутые разводами от протекающей кровли. Маркус Демидофф больше не уделял мне внимания. Те, с кем я начинал, танцевали уже неплохо, а я все еще разучивал основные приемы танго. И вдруг, во вторник, когда я уже твердо решил, что на занятия больше не приду, у входа меня подстерегла Марта. Она обратилась ко мне так, словно мы были близки целую вечность:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер. Я думал, вы решили покинуть школу, — сказал я, едва скрывая волнение.

— Собиралась, но сегодня мне было некуда пойти.

— А я вот не пропускаю ни одного занятия, — похвастался я.

— Неужто? И как успехи?

— Да вроде стараюсь…

— Ну что — потанцуем или пойдем? — спросила Марта напрямик, не обинуясь.

— Раз уж мы здесь, отчего бы не потанцевать.

— Ладно, потанцуем.

Маркус любезно поздоровался с нами, более того — мне показалось, что он одарил нас улыбкой. Я с нетерпением ждал музыки. Конечно же, мы танцевали кошмарно. Ноги у нас заплетались, как у мультяшек. Бог свидетель, мы были самой бездарной парой этого города, где проживает столько исполнителей танго, напрочь лишенных таланта. Да что там города — мы были самой дурацкой парой этого века, явившего миру столько изящных и страстных танцоров; я, невзрачный толстяк, вечно голодный тупица, раздатчик благотворительных супчиков, сын забытого автора забытых историй, и она, малозначащая сотрудница затрапезного машбюро захудалой и, может быть, даже обанкротившейся фирмы.

Я завидовал другим парам. Они так слаженно двигались! Марта первой решилась прекратить эту пытку:

— Пойдем отсюда.

Не раздумывая, я поплелся за ней. Потрепанный жизнью потомственный эмигрант Маркус Демидофф на нас даже не глянул.

— Куда мы идем? — спросил я.

— К тебе, — ответила Марта так, словно для нас это было обычным делом.

Я был смущен. Я стыдился всего. Своего раскормленного рыхлого тела, своей запущенной квартиры, бессмысленности своего существования и, конечно же, неспособности разучить хотя бы пару самых несложных па. Пожалуй, стыд мой будет жить, даже когда я умру.

По дороге мы купили кое-какой еды. И несколько бутылок пива. Я распахнул окно, мы пили и танцевали, и даже совсем недурно — Марта и я, великолепная пара идеальных пропорций — 49 и 147,5 кг, лучший дуэт этой комнаты. Когда же окончился наш второй танец и мною вдруг стало овладевать неизведанное доселе оцепенение, Марта встала на цыпочки и поцеловала меня.

— Ты замечательный, — сказала она, не зная, что в тот момент я был готов ради нее на все. Даже похудеть.

Она взяла меня за руку и повела к кровати, за всю свою бытность не знавшей ни одной женщины. Я хотел перевернуть отцову подушку, чтобы скрыть пятно, однако не успел.

— Что это? — спросила она, указывая на единственный след, оставленный отцом в этой жизни.

— Да так, ничего…

— Странное пятно. Что-то оно мне напоминает… Ты пробовал его вывести?

— Да.

— И что — не получилось?

— Ничто его не берет.

Она без слов смотрела на меня.

— Знаешь, Марта, я…

— Тихо, малыш, — произнесла она, и мое смущение как рукой сняло; это был первый и единственный раз, когда я подумал, что 147,5 — не такое уж и большое число. Она раздела меня, как младенца, я не противился; мой жирный живот, выпростанный из-под брюк и рубахи, обвис; она уложила меня на кровать, сбросила с себя всю одежду и склонилась к моим чреслам. Я готов был уверовать, что я гениальный любовник, которому, увы, просто не довелось раскрыть свой единственный дар. Я стал огромным темным ядром в ночи, пробужденной тушей кита.

Боже ты мой, она, моя Марта, была так решительна и безгласна, я же стонал, боясь — вдруг она затеряется в складках моей ниспадающей кожи, но хрупкая точеная фигурка легко справлялась с волнами моей растекшейся плоти, Марта сумела ее приручить…

Наутро она исчезла. Я спал, как китенок, а когда проснулся, ее уже не было — я не заметил, как она ушла. Скверная мелодрама, сказал бы отец. В безмолвии комнаты я слышал собственное дыхание, и — рядом с пятном, прощальным оттиском души отца, — стук своего сердца.

* * *

По ночам на баскетбольную площадку, пустеющую прямо под окнами моей квартиры, приходят собаки. Под тусклым фонарным светом, словно на призрачной сцене, они обнюхиваются и скулят. Опасности они не представляют. Город уродует их, притупляя инстинкты. Псы пожирают отходы, бродят по темным улицам и увядающим паркам, отбрасывая причудливые тени, и оставляют свой след — кучки дерьма.

Я возвращаюсь из школы танцев в затхлость своей квартиры. И в сотый раз вывожу на полу фигуры танго, бормоча себе под нос то, что должно послужить мне и ритмом, и мелодией; я обнимаю воздух и пробую с ним танцевать. Город — мертвая плазма, говорю я, готовый вот-вот разрыдаться, но никто мне не внемлет. Я говорю сам с собой:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Вы часто здесь бываете?

— Часто. Я люблю танцевать, да и оркестр неплох — пожалуй, это чудесное место.

— Мне тоже здесь нравится. Позвольте же пригласить вас на танец.

— С удовольствием.

И я танцую — танцую, пока не закружится голова, пока не свалюсь без сил.