Старомодная манера ухаживать

— Я поздний ребенок. Отцу было за сорок, матери под сорок, они уже потихоньку, но с трудом мирились с тем, что останутся бездетными. И вдруг, раз, и я в мамином животе, она расцвела, а старый Джугум сиял от счастья. Он, человек непьющий, после известия, что у него родился сын, три дня не вылезал из офицерской столовой. Остальное ты знаешь, мы выросли вместе. А теперь одна деталь. В нашей башне жила одна женщина, лет на десять моложе моей матери. Она на меня всегда ласково смотрела, и когда я был совсем маленьким, и потом, когда я рос, пошел в гимназию, учился в институте. Здоровалась со мной как-то по-особому, не так, как с другими, иногда покупала мне шоколадки, спрашивала, как дела, как в школе, потом, на каком я курсе. Жила одна, замужем никогда не была. Пока я был мальчишкой, мне было нормально, я был симпатичным, и не придавал ее вниманию никакого значения, потом, повзрослев, я понял, что она, возможно, видит во мне кого-то своего. Например, не рожденного ею сына. Проходит время, больше половины жизни, в позапрошлом году умирает мой отец, в преклонных годах, он почти до ста лет дожил, я прилетаю на два дня из Лондона, побыть с матерью, похоронить, как положено. И когда все закончилось, и когда от моего отца осталось только извещение в черной траурной рамке на входе в дом, встретилась мне эта женщина, которую я не видел, бог знает сколько, и она уже старушка. Поздоровалась со мной, выразила соболезнования и говорит: «Знаешь что, Велибор, есть один человек, который хотел бы тебя видеть. И просит, чтобы ты ему позвонил. Вот его номер, я ему обещала, что передам тебе его просьбу. Он живет в Париже». Короче, когда я вернулся в Лондон, подумав немного, набираю этот парижский номер. Ответил женский голос. Могу я услышать такого-то, спрашиваю на английском. Она не знает английского, я не знаю французского. Тишина. Потом слышу, как она с кем-то разговаривает и передает трубку другому, тому, с кем, наверное, разговаривала. Алло, отвечает какой-то старый дядька, я вежливо так, на сербском спрашиваю, а вы тот-то и тот-то. Опять тишина. Да, отвечает он после короткой паузы. Представляюсь, мол, я такой-то такой-то, госпожа такая-то такая-то из Нового Белграда дала мне ваш номер и передала вашу просьбу, и вот я вам звоню, хотелось бы узнать, в чем дело. А в Париже — тишина. Потом, как будто издалека, слышу какое-то шуршание. Еле-еле, сдавленным голосом, старик промолвил, что он настоятельно просит меня приехать во Францию, повидаться, его жизнь приближается к концу, а ему надо сказать мне нечто очень важное. Получается прямо какой-то рассказ, я уверен, ты его напишешь. Ни о чем не думаю, ни о чем не догадываюсь, просто понимаю, что ему действительно надо меня увидеть, как будто для него это вопрос жизни и смерти. Тогда я уже жил со Свонси. Объясняю ей, что меня пару дней не будет дома, покупаю билет на поезд, под Ла-Манш, и вот я уже в Париже. Нахожу этот аррондисман, адрес, нажимаю на кнопку интерфона, где рядышком две фамилии — сербская и французская, дзынь, щелкает входная дверь, поднимаюсь в бельэтаж, звоню. Открывает мне пожилая женщина, еще красивая, но уже на пути «в бабушки». Здравствуйте, говорю, здесь ли живет господин тот-то и тот-то. Она кивнула, молча посторонилась, сделав рукой приглашающий жест. Захожу в просторную прихожую, она за мной и показывает рукой, что мне надо прямо, к полуоткрытым дверям большой, уходящей в глубину комнаты. Стучу по стеклу, ступаю на порог и там, в противоположном конце, за столом, между двумя большими окнами, вижу — самого себя. Старше на тридцать лет. Понимаешь, как только я его увидел, я уже знал, что так буду выглядеть лет через тридцать, если доживу. Это был мой биологический отец. Встреча проходит в разных откровениях и исповедях, не пересказать, думай сам, как ты это опишешь. Короче, объяснение оказалось проще не придумаешь. Моя мать, слыша тиканье каких-то там своих биологических часов, попросила этого типа сделать ей ребенка. Боксер тогда приходил в нашу башню к своей девушке, да, это та дама, которая потом всю жизнь смотрела на меня другими глазами, потому что видела во мне не только своего возможного сына, но и любовь всей жизни. Ну, он сделал это, какие дела, слегка завернул «налево», и мать моя забеременела, отец ни о чем не имел понятия. А этот чувак, полутяж, балбес, не женится на своей девушке из башни, а во время соревнований нашей боксерской сборной остается за границей, кажется, в Германии, а потом, как и я, намного позже, начинает жениться и болтаться по Европе. И, только постарев, вспоминает, что однажды, в одной стране, где он больше никогда не был, заимел сына. Страшное дело, что тут скажешь.

Я молча слушал его, он снимал с себя тяжкий груз. И Свонси молчала, заторможенная и сонная после обильного ужина. Она не понимала ни слова по-сербски, но полагаю, что знала, о чем Джуле рассказывает. Ну, точно знала. Не может быть, чтобы не знала, no way.

— А мать? — единственное, что я спросил. — Ты сказал ей, что все знаешь?