Старомосковские жители

— Вы правы, Россия — это тюрьма, и она должна быть уничтожена. — Януш, как никогда, ощутил в себе мятежный дух. — И только две веры в мире крепки — ваша, дониконовская, и наша, католическая. Мы с вами только старину и держим. А тут чего хотят? Чтобы у всех была одна вера, один царь, чтобы по всем спинам один кнут ходил. И все молчат, боятся Сибири. А мы не хотим так жить, мы будем отстаивать свою вольность и вольность вашего народа! Враг у нас общий — русское правительство и Синод, и вы должны помочь нам с ним расправиться. — Януш разгорячился, вскочил и, меряя комнату из конца в конец быстролетными шагами, продолжал говорить все торжественнее и яростнее, не замечая, как поскучнел русский старик: — Когда, бог даст, Польша станет свободной, каждый поляк будет свободен в вере — иди хоть в турки! Живи как пожелаешь. Служи кому сердце прикажет. Главное, ни от кого не зависеть, никому не давать отчета о своих мыслях и делах… Пусть в зловонной земле копошится отягощенная годами старость, а мы взовьемся над миром и, победив на поле брани подлость и коварство, рассыплем по земле цветы истинной свободы и счастья! И вы будете рядом с нами. Мы будем братьями в борьбе. Я верю в вашу ненависть к нынешним порядкам в России и обещаю: мы поможем вам, когда победим, ваша правая вера сможет выйти на свет и засверкать в лучах вольности!

Януш раскрыл объятия, но Мирон Иванов, даже в лице не переменившись, остался сидеть, он только заложил руки за пояс холщовой рубахи и сонливо повел речь, как бы не замечая задора собеседника:

— Яровит молодой конь, а с ним без хлеба будешь. Зато старый борозды не портит… Я к тому веду, пане, что не дело вы говорите. Дай вам волю, дай всем волю, эдак царство разрушится. Вам, пане, хочется бунту? Идите с миром и не балуйте, а денег я вам не дам. Ни грошика. — И рассмеялся: — Эк вас подмял царь-батюшка. Даже запаху не осталось. А вот нас от битья только больше становится.

Януш опешил от столь непримиримых ядовитых слов старика, а когда понял, что его оскорбили, осклабился в презрительной улыбке:

— Я не у вас хотел просить, а у организации, которой вы служите. Но раз у вас так заведено, что общие деньги тратятся не на благо организации, а на личные нужды ее членов, то не буду вам мешать. Сосите кровь своих собратьев, пока они не выпустили ее из вас. — Януш даже расхохотался, правда не совсем естественно, но громко. — Глупый вы, русский народец. Вас секут, а вы опять кланяетесь и спину подставляете. Посеки, мол, барин, авось польза будет отечеству через то. Ладно бы, одни в грязи подыхали, так нет, из-за вашей тупости и рабской покорности приходится страдать нам. — Януш перешел чуть ли не на визг: — Но берегитесь! Когда мы победим, мы не простим вам отступничества! Вы не получите от нас ничего!..

— Простите, пане, коли в сердцах лишку сказал. — Мирон поднялся со скамьи и, поборов гордыню, со сладостным чувством своего унижения поклонился малолетку в пояс. — Не держи обиду, нам вернее худой, но свой царь, чем латинам продаться. Ты, пане, на нас, мужиков, зла не держи и ступай с богом. На тебе еще лихо не каталось, а меня уж гнули, только косточки похрустывали, жилочки позванивали. Меня уж ничто, окромя суда божьего, не страшит. И скажу на твои грозные слова: не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат. Так что не гневись.

Раздосадованный Януш цокнул языком, удивляясь тупому упрямству русского раскольника, и, по-военному молодцевато повернувшись кругом, не прощаясь, вышел вон.

Мальчишка-поляк досадил все ж таки Мирону. «Расплодилось нынче бунтовщиков, всем убивать хочется. Бога забыли».

Опять засунув руки за опояску, купец уселся за стол и принялся ворошить в памяти злосчастья, обрушившиеся на старую русскую веру за последние два века. Множество бедствий, злоключений предстало перед ним. И страдания святого Аввакума, и чертово яблоко, прозванное картофелем, и царские указы, гнавшие братьев по вере на дальние окраины России… Ненависть ко всему миру чуть не захлестнула Мирона, но он удержался, раскрыл «Зерцало» и надолго замер, силясь забыться посреди торжественных книжных слов, выведенных старинным славянским полууставом с титлами:

«Христианские архиереи, вместо престола Христова, установили престол сатаны, на котором присутствует антихрист, то есть гордый дух, противник божий, ибо Иисус Христос прощал грехи, а антихрист установил суд, и поделал крепости, и завел для мучения народа рудокопные заводы, ради своего обогащения…»

2

На стук Егора ворота открыла Марфа — прислужница, сестра по старой вере и, по слухам, полюбовница Мирона Иванова. Ей было лет сорок, краса уже отзревала, но не совсем ушла, и Егор решил, что народ не зря языком мелет.

— Цветешь, ромашка, — подмигнул он ей, но Марфа и глазом в его сторону не повела. — Тьфу, ведьма! Аль не тебе комплимент даден?

Баба осталась безучастной к его «ухаживаниям», дождалась, пока пролетка въедет в безмолвный мощеный двор, и задвинула ворота на запор. Егору почудилось, будто его в омуте с головой накрыло — до того вокруг стало сумрачно и безжизненно.