Старомосковские жители

Елагинский салон был одним из центров, где скрывалась и зрела русская мысль. Весь цвет просвещенной России перебывал тут: А. Тургенев, И. Дмитриев, С. Аксаков, Д. Веневитинов, Пушкин, Дельвиг, Соболевский, Баратынский, Чаадаев, Герцен, Огарев, Грановский, Кетчер, И. Тургенев… В числе гостей часто бывал художник Эммануил Дмитриев-Мамонов, который любил тихо сидеть в уголке и рисовать. Так получился «Елагинский альбом». Каждая его страница — частица истории развития общественной жизни нашей страны.

…В просторной комнате у круглого стола сидит Хомяков и читает свою статью «О старом и новом». Слева, положив руку на стул, стоит Иван Киреевский — старший сын Авдотьи Петровны. Он уже обдумывает свои возражения — «В ответ Хомякову», — что послужит началу движения, которое назовут славянофильством. Дальше виден затылок деятельного сотрудника «Отечественных записок» Ивана Панаева, профиль Петра Валуева. У края слева в жабо и очках — тучный Свербеев. В большом кресле, с трубкой — старик Елагин, второй муж Авдотьи Петровны (первый — Василий Иванович Киреевский — в 1812 году взял на себя содержание и лечение девяноста раненых русских солдат, заразился тифозной горячкой и умер). Константин Аксаков с поднятым кулаком уже готов ринуться в спор. Петр Киреевский, прозванный Великим печальником Древней Руси за то, что повсюду собирает народные песни, набивает трубку, а его сводный брат Василий Елагин беседует с молодым профессором Московского университета Степаном Шевыревым.

Но, пожалуй, главным героем литературных вечеров всегда была заботливая хозяйка Авдотья Петровна. Она унимала сверх меры разошедшихся спорщиков, мирила врагов, знакомила будущих друзей.

Когда-то в юности «милая моя Дуняша» (как звал свою племянницу ее ровесник Василий Жуковский) продала рощу, чтобы издать первый сборник стихотворений Жука (так прозвала своего друга и родственника Авдотья Петровна).

Посетители ее салона не преподносили хозяйке сонетов (разве что Николай Языков посвятил ей свой последний поэтический сборник), но в тяжелую минуту — смерть друга, крах любви, денежные затруднения — друзья искали и находили в ней верного помощника и мудрого советчика.

Ее хватало на все — воспитывать своих детей в любви к деятельному труду и просвещению, переписываться со множеством знакомых и сообщать им подробности последних политических событий и книжных новинок, переводить романы и статьи с полдюжины европейских языков, заниматься живописью и выучиться даже иконописи, наконец, держать самый передовой в России — елагинский — салон.

При этом Авдотья Петровна не выносила салонного вкуса, жила и другим советовала жить в непрестанном посильном труде:

«Здесь есть один старик Гаас (вероятно, вы его знаете), он целые дни и ночи проводит то в остроге для утешения ссыльных, то у постели умирающих. Это совсем не забавно, но наверное не скучно. Он сам умирал недавно, и хорошо было видеть эту ясность души готовой (теперь он здоров). То, что ему можно делать, то доступно и каждому. Не в остроге, не в больницах, а просто на деятельной службе добру и братьям находятся смирение и ясность душевная. Фарисейство обретается от салонных похвал, а труд полезный мужика за сохою идет без похвал и без скуки. В этой скуке такая неблагодарность к богу, что досадно. Скука эта — право фарисейства. Она значит: я-де лучше других, если ничто меня не удовлетворяет».

Скучен день до вечера, коли делать нечего! В елагинском доме скуки не знали, потому как жили в вечной заботе о других.

ДЕД АРТИСТКИ

«…Я мог бы указать вам на множество своих современников, людей замечательных по талантам и трудолюбию, но умерших в неизвестности. Все эти русские мореплаватели, химики, физики, механики, сельские хозяева — популярны ли они?» — с горькой иронией спрашивает чеховский пассажир первого класса у своего попутчика.

Москвичи (впрочем, как и петербуржцы, и провинциалы) любили посудачить о дуэлях (особенно если исход был печальным), о путешествиях государей (главным образом, о пикантных подробностях из дорожной жизни молоденьких фрейлин, пользующихся монаршей благосклонностью), о чертях, домовых, миллионерах, жуликах, пророках. Лишь немногие стремились побеседовать о науках, поэзии, живописи. Но им чаще всего не давали выговориться, перебивали, внезапно вспомнив подробности недавнего происшествия, когда офицер Безобразов на маскараде в Благородном собрании, будучи вдребезги пьян, раскроил саблею череп толкнувшему его во время танца молодому человеку. И вообще, если какому-нибудь купчишке или совсем спятившему графу не терпелось поговорить о паровых машинах, работающих на подмосковных фабриках, об электричестве, освещающем парижские магазины, или о загадочном телеграфе, появившемся в далекой Америке, то, значит, считали москвичи, он зануда и чудак.