Старопланинские легенды

На другой день он опять бродил по горам. И смеялся, вспоминая слова Муцы Стоеничиной. Опять искал серну, но стал терпеливей и, чтобы не скучать, думал не только о ней. Думал о Дойне, с которой не хотел встречаться, пока не добудет серны. Думал и о Димане, смуглой и черноокой, как цыганка. Она непохожа на Дойну: все молчит, глядит исподлобья. Но какое у нее сильное, стройное тело! «Не надо. Ведь я дал слово», — говорил себе Стефан, опять вспоминая Дойну. Но мысль его снова раздваивалась: он думал то об одной, то о другой. Это его не только не тревожило, но даже смешило, — и он в шутку спрашивал себя: «Дойна или Димана? Русая или черноглазая?»

Он сел отдохнуть на скалах возле Монастырища. Вдруг словно что-то заставило его обернуться: на соседней полянке перед темной стеной леса стояла серна! Стефан вздрогнул, задрожал, у него забилось сердце. Но он овладел собой и навел ружье. Прицелился в левый бок, в самое сердце… Вдруг будто белый туман застлал ему глаза, потом исчез, и в сумерках и сиянии заката он опять увидел серну, но возле нее сидела женщина и доила ее! Что делать? Выстрелить — женщину убьешь. Он опустил ружье — женщина исчезла. Опять навел — она опять тут. В третий раз — то же самое. Испуганный, потерянный, он вскочил: серны как не было. Тогда, не медля больше и не оборачиваясь, он стал быстро спускаться вниз.

На другой день он не выходил из мельницы. «Просто устал я, — решил он. — Никакой женщины не было. Надо было стрелять». И повеселел, стал думать о Димане, почувствовал такую силу, что, кажется, гору своротишь. А при мысли о том, что на селе над ним будут смеяться, его охватила такая ненависть к односельчанам, что он, хотя уже взял помешочную плату за помол оставленного зерна, отсыпал себе еще столько же… Мельница то и дело портилась, и он часами чинил ее.

А в другое время думал о Дойне, раскаивался. Решал больше не ходить в горы охотиться на серну. Сердце его преисполнялось добротой, и он ссыпал обратно в мешки украденное зерно. Работа у него спорилась, он исправлял повреждения, и мельница опять начинала молоть. Над запрудой снова вставала радуга.

Как-то раз он услыхал голос козопаса Калистрата и вышел.

— Стефан, — кричал тот, — где твои глаза? Ослеп, что ли? Серна прошла около мельницы… ну прямо около… Вон она, вон она!

Стефан посмотрел по направлению его протянутой руки и увидел серну, двигающуюся скачками и тут же скрывшуюся в лесу. Овраг гудел от смеха Калистрата.

Тогда Стефан взял ружье и прислонил его к стене снаружи: чтобы под рукой было. Потом унес обратно, потом опять вынес. Он думал то о Дойне, то о Димане; то воровал зерно, то возвращал его. Мельница то останавливалась, то начинала опять молоть, и радуга перед ней то исчезала, то появлялась снова.

Наступило петрово заговенье. Смеркалось, и над черной тьмой, затопившей село, дождем падающих звезд засветились пускаемые детьми горящие стрелы. Взошла луна, и рощи зашумели торжественно, важно, будто запели старинную застольную. Дойна вышла во двор, поглядела на луну, послушала пенье рощ, потом пошла в сад и остановилась там, где встречалась со Стефаном. Шагов не слышно, никто не идет. Она вышла из сада. Весь Боцур белел, словно устеленный белыми холстами. Горы затихли, отдыхают. Только леса внизу темнеют; темно и в овраге, где мельница Стефана. Одно окошко светит там, один глаз глядит — глаз Стефана. Взгляд ее туманят слезы, и этот глаз начинает мигать, начинает звать ее. И она идет, сама не зная, что делает, не в силах остановиться. Что за беда, если она пойдет навстречу Стефану? Нынче заговенье. Нынче люди друг друга прощают, обнимаются и целуются… Обнимаются и целуются.

И она идет — не идет, а летит. Спускается в овраг, шагает в гору. Окошко светится, но мельница не работает. «Стефан пошел искать серну, — думает она. — Дай я его подразню». И, спрятавшись за куст, она проблеяла, как серна.

Перед мельницей встала высокая темная тень. Это Стефан. Он смотрит в гущу качающихся ветвей и ясно видит серну. Большую, черную. Стефан наводит ружье. Новые волны белого лунного света заливают лес. И вот возле серны — женщина; луна озаряет ее лицо, волосы…

Стефан вздрагивает, отступает, ищет, на что бы опереться. Вся в лунном сиянии, женщина — перед ним. Это Дойна.

— Дойна! — восклицает он. — Дойна, это ты?

Она смеется.

— Ты? — повторяет он. — Зачем ты пришла?

— Ах, зачем пришла. Я пришла…

Радуясь, что видит его, она говорит то, о чем никогда и не думала:

— Я пришла к тебе совсем. Понимаешь, совсем! Хочешь меня?

Стефан, ни слова не говоря, взял ее за руку и повел в мельницу. Едва переступив порог, оба остолбенели: что-то зашумело, затрещало, послышался и плеск воды, конек застучал. Мельница заработала сама.

САМАЯ ВЕРНАЯ СТРАЖА

Пусть узнается, когда ходили благочестивые христиане у царя агарянского на лов, сколько было горя, сколько мученья.

Из древней летописи