Старослободские повести

Двенадцать последних лет, работая дояркой, каждый день Варвара ходила на работу и с работы мимо той кузницы, а потом мимо нынешних осинок. Когда кузница была еще тут, Варвара будто и не замечала ее: стоит и стоит; а вот когда кузнецы перешли в другое место базы, а эту землянку завалили, когда навсегда смолк тут стук молотков — ей стало жалко ее. А теперь вот и осинки метров по семи вымахали, словно весь век тут росли, дерник расплодился и даже большой куст шиповника откуда-то взялся, — и все за каких-то шесть-семь лет. А от кузницы только и осталось: мелкая ямка да бугорок подковой... да и то надо знать, где искать.

«Милые вы мои! Когда же это все делаться-то успевает? — не раз удивлялась Варвара, останавливая взгляд на месте бывшей кузни, где до войны работал ее Мишка. — И не заметишь, как зарастут последние следы. И ничего, ничего не останется...»

Весной с больших осин летит пух, словно голубоватым снегом застилает землю, а молоденькие осинки меняют коричневую кору на зеленую. В это самое время начинают кукушки куковать, далеко бывает слыхать их. Постоит Варвара, послушает кукушку — и рада ее весеннему кукованью, а и себя жалко станет...

Потом зазеленеют листвой осинки, а дерник уже стоит весь в белом цвету: словно белая кайма по краю ореховых засек. С утра до вечера гудят тут шмели и пчелы, птицы гомонят, устраивая гнезда, и одинаково хорошо дышится тут и теплыми запахами прошлогодней прели, и медовым ароматом цветения, и тонкой горечью молодой коры. Пройдет об эту пору тут Варвара, вспомнит старую кузню, Мишку-кузница, себя молодой девкой... И хоть грустно теперь вспоминать ей то былое счастье, а все же хорошо на душе, будто ясным светом осветит ее.

Осенью круглый осиновый лист — багряный, а у дерника бледно-желтый, почти белый. Красиво стоят тогда осинки, подолгу можно смотреть, как тихо, по одному, роняют они листочки; а то вдруг налетит ветер — и косым желто-огненным дождем за один день упадет с осинок их краса, а в дернике земля густо устелется бледно-желтыми лепестками.

В эту пору часто заходила сюда Варвара спелым терном рот покислить. Терн тут каждый год родится хорошо, осенью дерник от его тяжести к земле гнется. Рвет Варвара иссиня-черные крупные ягоды, мнет их в пальцах, пока не выскочит косточка, и кладет в рот. Десяток ягод съест — и довольно с нее, оскомина на зубах. А проворные руки как бы сами по себе работают: подоткнут фартук — и горсть за горстью сыплют в него их добрый «северный виноград»: и на компот он пойдет, и на кисель, а засыпать сахаром — настойка лучше вишневой получается. И пока руки работают, каких только дум не передумает она.

Вспомнится и та первая колхозная кузня. Обыкновенная землянка, и крыша земляная была, на ней чернобыльник рос. Да еще бегали по ней Мишкины кролики. Их, кроликов, у него тут много в норках жило: серые были, темно-коричневые, а больше всего — белые: сами белые, а глаза красные. Помнит, она всегда удивлялась этим их красным глазам, какими-то неправдоподобными казались они. Бывало, сидят эти белые кролики на крыше кузни, снуют губами по веткам чернобыльника, а глаза прозрачными малиновыми огоньками светятся. Все лето они тут дикарями жили, а Мишку не боялись. Тот, бывало, поднимется из кузни: кепка козырьком назад, лицо закопченное, одни зубы белые — и давай скликать их: «Кроль, кроль, кроль!..» Они и сбегаются к нему со всех сторон, из травы и кустов. Мишка то морковки им на колхозной усадьбе за базой надергает, то зеленого гороха или овса принесет — они и не отвыкали от него. А то, шельмец, увидит, что девки на речку мимо кузни идут, поймает крольчиху за уши, посадит ее к себе на руки, гладит и, бес, прямо в губы целует ее — их, девок, дразнит. Тот еще малый был, глаза и впрямь как у беса, недаром не она одна заглядывалась на него. А сама?.. Бывало, с речки идет и еще издали прислушивается, стучат или не стучат в кузне: там он, ее Мишка, или нет? Мимо кузни проходила медленно, все хотелось хоть на секунду в открытую дверь его увидать.

Сама тоже не последней девкой была, да и не в кого ей быть последней. Как говорила покойная соседка Никанориха — «у Варьки — кругом шестнадцать!» Кажется, с той поры, лет с пятнадцати, она и стала в зеркало на себя заглядываться. Да и пора подходила. Семилетку кончила, чтоб куда-то там ехать учиться, как теперь принято, и в голову не приходило, а больше о чем молодой девке думать! Днем работала, вечером гулянки. Красавицей она не слыла, покрасивей ее девки в деревне были; ну а пригожей вышла, ухоженной, и тело как яблоко наливалось. Отец уж и подшучивать стал: «Того гляди, накличешь сватов на нашу голову», — скажет в другой раз и смеется себе в усы, а у нее лицо огнем загорится. Мать напустится на отца: не стыдно, мол, она ребенок еще; а отец знай себе посмеивается: «Ты, — скажет, — меня не ругай, я тут ни при чем, а с зятем потом сама договаривайся: я ить Варюху в чужой дом не отдам, пусть он к нам...»