Старослободские повести

Верно, все верно говорила мать. Да что толку было помнить ее слова, если она, Варька-Варюха, хоть в омут готова была прыгнуть вместе со своим Мишкой. Да и то: всю жизнь под ноги смотреть — и одной звезды не увидишь!

 

После, в тусклые вдовьи ночи, часто грезились Варваре та первая и за ней другие их с Мишкой ночи, те соловьи в кустах, та копна... а сразу же от копны начиналась рожь, и в ней совсем рядом перекликались перепела. Грезились ей и запах сена, и полевой ветер, хорошо охлаждавший лицо, и тихий шелест ржи, и усыпанное звездами небо... И просыпались в ней молодые бабьи желания, о чем ей, вдове с четырьмя детьми, с годами вроде бы уже и стыдно было думать. А бывали минуты, когда она как бы забывалась — и всем телом, тогда еще здоровым и не забывшим сильные мужнины ласки, всей своей душой с неубитыми желаниями любить как бы возвращалась в те предвоенные годы, когда она была счастливой женой; бывали минуты, когда казалось: закрой только глаза — и он придет к ней, ее Мишка-кузнец... Сколько слез было выплакано в оплату этих вдовьих снов наяву!..

 

Расписывались они в первый день мясоеда.

Погожим выдался тот день. Ночью снегу молодого подсыпало, к утру подморозило. Солнце поднялось — и заискрился снег, деревня как картинка стояла: улица, крыши, сады — все белое, пушистое, а над хатами — прямые-прямые столбы дыма.

Мать чуть свет истопила печку и лежанку. Варвара прибрала в хате. Стол в горнице белой скатертью накрыли, а выпивку и закуску пока на кухне оставили — потом недолго подать. Приготовили все, и она перед зеркалом прихорашиваться стала. Пока время было, еще раз примерила все. Отец ей к свадьбе полсак новый купил: плюшевый, черный — он и теперь в сундуке лежал. Валенки тоже были новые, белые, а на голову белый платок накинула. Большой был платок, мягкий, пушистый, из тонкой пряжи: мать на него самые хорошие поярки отобрала, пряжу тонкую напряла, а вязала его Варвара сама, и терла на рубелке сама, потом на пяльцах сушила, всю горницу пяльцы занимали. Перчатки она себе тоже белые связала, а Мишке в подарок перчатки и шарф. Помнит: стоит она перед зеркалом, белый платок поверх плюшевого полсака набросила — и сама себе нравится; только уж от счастья слишком щеки горят, самой стыдно. А отец, он с утра стаканчик выпил, подшучивает над ней. Доволен был отец ее свадьбой: и собой зять хорош, и из хорошей семьи, а главное — не уводил от них Варьку-Варюху, к ним шел.

 

...Тоже вот: какая б, казалось, разница — невесте к жениху в дом идти, или жениху к невесте? А ить сколько разговоров было вокруг: Мишка, такой малый, из такой семьи! — и в зятья. Да и с другой стороны, если подумать: мать Прасковью, девку — и то ее отец с матерью не хотели замуж отдавать: дескать, здоровые руки и в своей семье нужны. А малый — он и подавно нужен, надо ж будет кому-то и отца с матерью в старости кормить.

Правда, с Мишкой тут по-другому получалось. Их трое сыновей в семье, он средний, старший-то был уже женатый и тоже жил с отцом — с матерью, так что у свекра со свекровью и без него было жить кому. К тому же, когда обговаривали их женитьбу, ее отец с матерью и слушать не хотели, когда Осип, Мишкин отец, намекал, что, дескать, «шут его побери» и делить-то им нечего, если Мишку по всем правилам отделять. У нас одна дочь, говорили мать с отцом, хата и хозяйство есть, так что никакого там раздела и затевать нечего: согласен Мишка у нас жить — пусть приходит и живет. Ну, а народ все равно подзуживал: в зятья, мол, Мишка, собрался?

Ее мать с отцом довольны были, что именно с Мишкой у нее дело сладилось. Тут, как это и принято, и на самого жениха смотрели, да и из какой семьи он, какой  п р и р о д ы — тоже не забывали.