Старосольская повесть

— Вот заладил, — подумаешь, преступление — растрата! А с кем промашки быть не может? Выпил, верно, лишнее, а тут шулеришки и воспользовались. Ведь выпил? Да?

— Не то… — качнул головой Егор Герасимович. — Я и напился и ставить стал оттого, что жгло меня… разговор я там на станции услышал, брат Александра Денисовича проезжал…

— Ну?

— Так он другому проезжему рассказывал, что Александр-то убит… а Настя с горя повесилась.

— Вот так история! — воскликнул Акличеев.

— И кругом мой грех… — добавил глухо майор.

— М-м-да… Однако и судьба, — слабо промямлил Платон Павлович.

— Оставь ты меня, — сказал Жаркий и лег по-прежнему.

Предводитель встал и взялся за фуражку.

— Не прислать ли тебе чего? Вина, может? — спросил он, стоя уже у двери.

— Пришли водки… — послышалось в ответ.

«Забыться хочет, — подумал Акличеев. — Что ж, пожалуй, верно, другого лекарства не сыщется…»

В тот же день он распорядился отправить арестованному корзину водки, вина и закусок, а сам поехал к себе в деревню.

Но через несколько дней он вновь был в Старосольске и опять зашел на гауптвахту. Знакомый офицер пропустил его без затруднений.

Жаркий по-прежнему лежал на диване. На полу в головах стояла полупустая бутылка, а обернувшееся к вошедшему лицо майора стало еще желтее и старее.

Выслушав обнадеживания Акличеева, он сказал:

— Брось ты все это. А коли хочешь долг свой отдать, — он криво усмехнулся, — не так, как я Якову… то пошли к нему передать, чтобы ко мне побывал. Прошу, мол, в последний раз… А не захочет, то пусть посланный твой разузнает в подробности, как все случилось, — с Настей-то… дите живо ли…

— Нынче нарочного отправлю, — сказал Платон Павлович.

Не прошло и суток, как голос предводителя опять раздался в коридоре около камеры.

— Скорей, братец, — торопил он отворявшего дверь солдата, — экий ты копуша! — И еще с порога закричал: — Егор, вставай! Ведь Настя-то живехонька!..

Майор вскочил с дивана, но зашатался и сел.

— Как же? — спросил он упавшим голосом. — Тот-то на станции?..

— Ну да, повесилась было, да полотенце с балки соскользнуло, — видно, завязала плохо, — она и упала… Тут шум услыхали, кинулись, закричали, девчонка за фельдшером и бросилась… А Настю тут же оттерли. Ей-богу, человек мой сам видел — жива, и мальчонка на руках…

Егор Герасимович закрыл своей единственной действующей рукой глаза и заплакал. При этом Акличеев увидел, как под мятой, засалившейся рубахой двигались острые лопатки, резко вздымались и опадали ребра.

«Эк иссушило его», — думал Платон Павлович.

Он не рассказал Жаркому, как утром этого дня в Высоком, на просьбу навестить арестованного, Яков отвечал нарочному:

— Не поеду я к душегубцу… Поделом вору и мука.

Не спросил о судьбе своей просьбы и Егор Герасимович. Только когда Акличеев собрался уходить, он сказал:

— А про Якова-то что сказывал? Сильно подался?

— Поседел будто, — ответил полковник. — Кружится кругом день по хозяйству. Да еще дочку с глаз не спускает. Напугались больно со старухой в тот-то раз.

С этого дня Жаркий переменился. Он начисто перестал пить, выбрился, попросил Акличеева прислать белья, — имущество его все было описано. Вместо прежнего лежания на диване он по многу часов подряд ходил теперь из угла в угол. Иногда останавливался у окна и смотрел на огород и начинавшие краснеть и желтеть деревья ближних садов. От старого солдата, служившего при гауптвахте, узнал он, что именно в этой камере содержался Александр Дмитриевич, услышал рассказ, как ежедневно к этому окну приходили Настя с Яковом. По внешности Егор Герасимович стал спокоен и сосредоточен; очевидно, пришел к каким-то решениям о своем будущем. Он стал теперь есть, но как-то механически, без вкуса и удовольствия, притом только казенную пищу, хотя Акличеев часто присылал ему прежде любимые блюда. И оставался все так же худ и бледен. Железное здоровье его надломилось.

Наконец уже в октябре пришло решение аудиториата с царской конфирмацией: «Майора Егора Герасимова сына, Жаркого, за содеянное преступление лишить чинов, орденов, дворянского достоинства и сослать в каторжную работу на десять лет, обратив после того на поселение. Но, снисходя к увечию, последовавшему от раны, и к долгой беспорочной доселе службе, заменить каторгу бессрочной ссылкой в Восточную Сибирь».

В дождливый и мозглый день на городской площади возвели дощатый — помост. Зеваки глазели на спорую работу плотников из острожных арестантов и заговаривали с конвойными солдатами.

Ранним утром две роты окружили эшафот с четырех сторон. Толпа, в которой почти все знали майора и меньше полугода назад низко ему кланялись, тесно сгрудилась за солдатскими спинами.