Старость аксолотля

Когда я только начинал работать в клинике на Европе, я часто оставался на так называемые ночные дежурства. Фактически они длились десятка полтора часов, во время которых Европа скрывалась в электромагнитной тени Юпитера, прерывалась также связь с большинством станций и кораблей на юпитерианской орбите. В это время редко кто-то совершал посадку на базе или заходил с визитом, не было также просьб по радио о дистанционном диагнозе. После того, как я прочитал все, что имелось в моем распоряжении, у меня вошло в привычку просматривать архивы микрофильмов и фонограмм, где хранилась документация за полтора десятка лет с начала существования клиники: обследования, операции, консилиумы, истории болезней, протоколы несчастных случаев и вскрытия трупов. В какую-то из ночей мне попалась запись разговора уже не работавшего там интерна с неоднократным пациентом, пилотом коммерческого ледолова на контракте с юпитерианской горнодобывающей компанией. Сперва пилот жаловался на дурные сны – достаточно распространенный недуг после сбоя суточного цикла. Потом начал заявлять, будто гетеродин по правому борту вместе с пультом дублирующей распределительной системы замыслили против него заговор. В конце концов фирма направила его в клинику на принудительное лечение, поскольку он помочился в магнитную память навигационного калькулятора. Космонавтам на многолетних контрактах порой свойственны странные чудачества и смешные поступки, которые мы молча игнорируем. Этот пилот, однако, перешел все границы. После нескольких долгих бесед врач диагностировал у него синдром Урсанова-Иты, известный до сих пор скорее теоретически, симптомы которого, похоже, так и не были описаны полностью. Человек, изъятый из своей естественной среды, флоры и фауны, сада органической жизни, а также лишенный постоянных контактов с другими людьми – запертый вместо этого в стальных трубах и коробках, окруженный машинами, общающийся исключительно с мертвыми инструментами и аппаратами, лишь изображающими понимание и сочувствие, – рано или поздно начнет переносить на эту механическую мертвечину ощущения и черты живой среды. Это не происходит сознательно. Это не происходит внезапно. Но, вероятно, подобное случалось с каждым – в языке, в ассоциациях, в игре воображения. Лампочки на пультах не зажигаются и не гаснут – они моргают. Кондиционер не шумит – он шепчет и поет. Робота не заело на замерзшей смазке – он заколебался. Калькулятор не перегревается – калькулятор сердится. Насколько далеко зайдет подобное отклонение, зависит исключительно от душевного равновесия космонавта и его психической гигиены. Поэтому рекомендуются отпуска на Земле, или по крайней мере увольнительные на большие, густонаселенные базы. При этом никому неизвестно, как могла бы выглядеть третья и четвертая стадия синдрома Урсанова-Иты. Усматривает ли пациент интриги и злую волю в гравитационных течениях и вращении небесных тел? Подозревает ли логарифмические таблицы и число пи? В рамках лечения, если нет возможности быстро отправить пострадавшего обратно на зеленые луга, следует по крайней мере по-фрейдовски изложить ему психическую структуру недуга. Так же поступили и с тем пилотом. Дальше следовал пробел в документации длиной в несколько месяцев; пациент, судя по всему, не обращался с новыми проблемами или покинул систему Юпитера, отправившись в длительный рейс. Очередные записи были обозначены уже символом другого заболевания. Пилот на этот раз обратился с синдромом Урсанова-Бергера. Терапия оказалась успешной, и он прекрасно знал, что все это машины. Ему наглядно показали холодный детерминизм Вселенной. Ракеты стали ракетами. Реакторы – реакторами. Калькуляторы – калькуляторами. А человек – белковой машиной. «Я робот, доктор. Я слышу по ночам, как движутся в моей голове ленты программатора. Объясните мне эти алгоритмы. Я сам себя не перепрограммирую». И так далее и тому подобное. И это уже была фиксация посерьезнее, которую не столь легко снять одними лишь словами. Ему прописали сеанс гормональной химиотерапии, он должен был также много тренироваться при земной силе тяжести и следить за уровнем электролитов. Компания после недолгих юридических споров оплатила ему билет на Землю и полгода отпуска. Он не хотел возвращаться. Врачу не удалось добиться от него причины этого нежелания. Когда пилота наконец посадили на лунный рейсовик, он через два дня спустился к атомному реактору и, сорвав пломбы, смертельно облучился. Спасавшим его врачам он твердил в бреду, что жесткое излучение – единственный способ сломать жесткие алгоритмы программы, чтобы расшатать автомат в петлях математических команд. Он желал свободы воли. Но откуда в таком случае могло взяться в его программе подобное желание? Умирая, он бормотал что-то о красоте хаоса, расцветающего в стиле барокко в его шестеренках робота, о белом шуме, которым ядерное излучение прострелило его мозг. Чем больше он бредил, тем сильнее радовался собственному бреду, в котором распадались слова и мысли. Шум, бормотал он с улыбкой на губах, шум, белый шум, шум, шум шум шум.