Старость аксолотля

В конце четвертого дня похода – хотя «день» в тот момент не означал даже цикла «активность/сон», ибо я расстался с часами Берлина, «Геринга», Клина и Мрака навсегда; когда отсутствуют периодические изменения в окружающей среде, организм вскоре забывает о священных законах, усталость чертит границы дня и ночи – поэтому условным вечером четвертого дня похода через Ад я увидел прибитый к дендрофунгусу полутораметровым копьем с каменным наконечником, обгрызенный до желтых костей труп демона. Только черные лоскуты сгнившей кожи и узлы сухожилий свисали с изогнутого влево скелета. И серые перепонки его могучих крыльев, двойные шатры непрозрачной органической материи, растянутой на длинных тонких костях четвертой пары конечностей. Нижняя пара опирается на широкие копыта, средняя заканчивается трехпалыми ладонями, а из верхней, крепившейся к телу над связками крыльев, торчат тигриные когти с клочьями красной плоти на них. Сам череп демона выглядит совершенно козлиным, даже похожие рога торчат из него. Монстр, вероятно, был в полтора раза выше человека, копье пробило его между первым и вторым позвонками, теперь он криво нависает надо мной, словно подвешенная под куполом музея модель динозавра. Ничего, хотя бы примерно напоминавшего это чудище, не нашлось в базах данных Клина, это существо не укладывалось в рамки каких-либо эволюционных схем, если рассуждать здраво, оно вообще не имело права существовать, своей абсурдной гибридностью напоминало фантазии пьяного демиурга, который слепил новую жизнь из дюжины случайно выбранных частей различных животных. Ибо аз есмь Бог мира сего… Ну так объявись наконец! Тучи насекомых кружили вокруг гигантского трупа спиральными ореолами. Я велел микроцифферехненмашине записать изображение и отвернулся от дендрофунгуса, чтобы двинуться дальше. И тут заметил, что в эти несколько минут восхищения иконой смерти, тлена и всесильной энтропии меня взяли в плен.

Они стояли вокруг меня и грибодерева безмолвным полукругом, серые фигуры во мраке Мрака, тишина между ними, как невидимая нейронная связь; и сжимали в своих пятипалых руках кремневые копья, все направленные наточенным острием в мою сторону, девять, десять, двенадцать; и они пронзали меня насквозь взглядами человеческих глаз с человеческих лиц, а узкие губы обнажали щербатые челюсти, резцы, клыки, коренные зубы, абсолютно человеческие, – третьи же пары конечностей, хрупких трехпалых рук, бесполезно свисали вдоль туловищ, короткие хвосты бились о ягодицы, а серо-пепельная шерсть стояла дыбом над глазницами и расходилась быстрыми волнами по плечам и спинам. Среди них были и самцы, у которых с впалого подбрюшья свисали очень черные пенисы, и самки с четырьмя опавшими сосцами, все до одной беременные. Они стояли неподвижно, и длинные цепкие пальцы их ног ритмично сгибались и выпрямлялись, нервно зарываясь в жирную почву. Их дыхание тихо посвистывало в широких ноздрях.

Я бесшумно пошевелил губами, управляя открытием программы непрерывной записи изображения. Был абсолютно спокоен, страх укрылся где-то далеко за горизонтом. Я полез в карман куртки за фонариком. На это движение кто-то из копьеносцев харкнул и заговорил на ломаном польском языке: – Идзёш снами.

Я пошел.

III

Ее дети обременены одним и тем же пороком: жизнь здесь превалирует над логикой, эстетикой и необходимостью. Каждое создание – как сумма семи существ – чудовища избытка лебеншпирале[210]. Я шел послушно, монстр передо мной, монстр позади меня, остальные мелькали где-то тенями джунглей, я не слышал ни малейшего шороха. Они молчали – в то время как Ад ревел со всех сторон своей обычной какофонией непрекращающейся борьбы сильных против слабых. Я понял, что столь совершенные следопыты могли регулярно подходить ко мне от самого Тора, и я не заметил бы, не услышал бы даже самого неловкого из них; возможно, за мной следили с момента захоронения глейтшвиммера вместе со снаряжением – в таком случае я пропал. В этих рассуждениях я сделал два шага назад: здесь, словно подкожная заноза, было априори заложено, что это слуги Тойфеля, эти уроды, что именно по его приказу они похитили меня и ведут теперь через джунгли в неизвестность. Но разве это предположение не имеет оснований? На каком языке они говорили? На польском. Кто знает польский? Лишь немногие У-менши (и я). А какой еще У-менш гуляет по Аду? Лещинский. То есть все сводится к одному. Действительно, он, он здесь король.