Старость аксолотля

Я не помню, кто это был: то ли еще Тойфель, то ли уже они во время переезда, когда я оставался без сознания, – но с меня сорвали одежду. И теперь я был голым, у меня остались только ноктостекла на глазах и костный имплантат в предплечье. За мной постоянно следил хотя бы один хорус; когда я засыпал, когда просыпался, когда поднимался – сначала на четвереньки, потом на прямые ноги, – чтобы перекатиться на несколько метров для мочеиспускания или испражнения, когда я пил и ел, уже сам засовывая себе в рот эту гадость. – Яда, – сказал хорус, указывая на серую слизь. – Каса, картоса, клеп. – Я ел все это, и вкус постепенно притупился. Кроме этих не до конца выговоренных ворчаний не было слов; и не было надежды; и не было страха, потому что не было будущего. Я кружил, замкнутый в пространственной петле, в десятке шагов от ствола грибодерева, словно на привязи, пес на цепи, приманка на леске. За пределы этого круга не выбегал даже мыслью, меня ничто не тянуло, не было вакуума для заполнения, не было напора желаний, я ничего не хотел, в лучшем случае того, чего требовало мое тело, но эти желания полностью удовлетворялись. И поскольку я не жил, мне не нужно было ощущать себя счастливым. Я мог сидеть и смотреть в темноту, пока не погружался в теплые мечты, которые, по сути, всегда были просто ретушированными воспоминаниями из прошлого; и тогда я продолжал сидеть и мечтать, хорус сидел рядом со мной, мы невидящим взглядом пялились в вечную ночь, Ад шелестел вокруг водными паутинами, нас облепили красным роем насекомоиды, по нам пробегали тысяченогие стада букашек, мимо равнодушно проходили крупные животные. Часы, дни, пустые слова Блока. Хорус был в каждом сне другим, но всегда одним и тем же: самка, самец, говорящее животное, сказка. Наконец – рано или поздно – я, скорее всего, принял решение, потому что полностью осознанно протянул к нему руку, сжал ладонь, и это преднамеренное прикосновение сформировало его тело: теперь он был реальным. Мокрая шерсть под меховой опушкой, грубая кожа, узловатые мышцы. Эту реальность унаследовали все его преемники; произошла перемена, я услышал тиканье часов, что-то перевернулось. – Кто я? – спросил я. – Сойнце, – ответил он. – Чего вы хотите? – Сваподы. – Они хотят свободы, так они говорят, что значит для них свобода, кто подсказал им это слово, кто заразил, Тойфель, не Тойфель, ведь не мог он против себя самого, но, возможно, он не думал, что они понимают слово «свобода», что значит Солнце, что это вообще такое, кто подсказал им слово, которое они понимают.

И я смотрел ему в глаза, потому что это были глаза, человеческие, а не звериные, я смотрел в его немигающие очи, и теперь уже видел в них этот немыслимый голод, вампирскую жажду, тоску по неутоленному; я смотрел, он видел, что я смотрю, и таким образом мы обменивались взглядами, длинными, спокойными взглядами, и я понял, что между нами заключено соглашение, практически союз – но я не знал, что это мог быть за союз. Он знал. Он не был надсмотрщиком – он был опекуном. Все они были заботливыми опекунами. Им не поручили сдерживать меня ни от чего, я мог разорвать невидимую цепь, выйти за пределы круга. Но зачем. Не хватало мотивов даже для мысли о побеге. Зачем бежать? Что я получу? Это хорошо: ничего не получить, ничего не потерять, спокойствие. Хорусы это понимали. Этот Ад вокруг нас находился в движении, а мы оставались в абсолютной неподвижности. Часы тикали, но я их почти не слышал. Я глотал пищу, которая больше не имела вкуса; я пил воду для наполнения желудка; для его опорожнения я испражнялся. Здесь сидит животное. Сверху ничего – только молчание. Это было время молчания, отсутствия необходимости в словах и мыслях. Я обладал тогда такой степенью прозрачности, какая мне никогда прежде не была дана, раздражители внешнего мира проходили сквозь меня, не оставляя ни малейшей ряби, ни малейшей помехи, мы достигли состояния стопроцентной когерентности: я и Мрак.