Старость аксолотля

Далее шли перечни контактных адресов и сервисов, разделенных на зоны – языковые, культурные, религиозные; ссылки на таблицы HTL[38] и MTL[39], дискуссионные форумы и блоги отчаяния уцелевших.

Ибо идея насчет IS3, естественно, пришла в голову не только Гжесю и Ритке.

Как он мог позволить собственному эгоизму так себя ослепить? Все-таки сложно предполагать, что у них единственных среди миллиардов людей столь удачно заискрились нейроны.

У кого еще? Он бросился гуглить родных и знакомых. Данка – выжила, не могла не выжить, он чувствовал, что выжила. Нет. Нет Данки. Брат, отец – тоже мертвы. Не было даже Ритки.

Он сумел нагуглить последние их записи, минуты, часы, дни перед Погибелью, в мазохистском порыве загрузив эти данные в кэш[40]. Теперь он мог бы просматривать их без конца – предсмертные селфи Данки, солнечные записи смеющейся рыжеволосой девушки на фоне мерцающей Вислы, она что-то говорила, улыбаясь, но это не зафиксировалось в вечности, останется только лицо, волосы, глаза, веснушки.

Выдержав два просмотра, он сломался, вернувшись к FAQ и руководствам по разграблению харда.

Гжесь читал в тени лишившегося листьев трупа дерева учебник жизни после жизни, пока не наступили сумерки, а в планшете не села батарея.

Выбросив палец и планшет, он катался в темноте по пустым улицам Владивостока, отслеживая видимость доапокалиптической нормальности: увядшие парки, нисколько не изменившиеся кладбища, парковки, заполненные спящими вечным сном автомобилями, все так же мерцающие уличные фонари, фонтаны и неоновые рекламы, засохшие в камень пирожные и хлеб на полках магазинов, молчащий сверток в детской коляске – столь закутанный в ползунки и одеяльца младенец, что не понять, спит он или мертв… пока и в сегвее не закончилась энергия.

Свернувшись в дрожащий клубок на больничных серверах, Гжесь таращился через сто глаз камер в звездное небо. Его не одолел сон, поскольку приложения для сна у Гжеся не было; его одолела меланхолия.

– Меланхолия – король.

– Manga blues, baby, manga blues.

Manga blues, они сидят на террасе Кёбаси-тауэр с видом на ночную Гиндзу, светится каждая десятая реклама, каждый двадцатый экран, и на этом экране над самой их террасой крутится, будто иронизируя, сцена из «Бегущего по лезвию» с Рутгером Хауэром посреди дождя и неоновой меланхолии. А они, грустные роботы, сидят тут, стоят, бродят вокруг в уродливой пародии на светскую беседу в кафе.

– Еще водочки?

– А давай.

Стальные пальцы с хирургической точностью обхватывают хрупкое стекло. Есть специальные программы для мелкой моторики – в самый раз для питья водки.

Естественно, они не пьют водку, все эти напитки – бутафория. Они ничего не пьют, ничего не едят, мехи весом в четверть тонны в баре «Тюо Акатётин», они могут лишь отыгрывать эти свойственные жизни жесты, с упорством повторяя привычки ушедшей в небытие биологии.

Бармен в броне механического бармена доливает «смирновской». Трехсуставчатая рука задевает полимерную оболочку лапы трансформера, столь же отчаянно отыгрывающего клиента бара. Скрежет слышен даже на фоне монолога Хауэра.

На этом основано истинное проклятие, думает Гжесь. Metal on metal, heart on heart[41], и каждая неловкость и драма одиночества умножаются в тысячу раз. Как под микроскопом. Как в проекции на экран в сто гектар.

Мы – превратившиеся в чудовища тени-развалины человека, молибденовое отчаяние пустого сердца.

Manga blues, они сидят на террасе «Тюо Акатётин», под последними красными лампионами, грустные роботы, и рассказывают друг другу легенды.

Первая легенда о человеке.