Старость шакала[СИ]

Но в итоге преступником оказался я. Получается, из–за меня рухнули две семьи, считавшиеся благополучными и возникла одна — с сомнительными перспективами. Как ни крути, а положительного сальдо не выходит. Да еще дети — это самый болезненный пункт обвинения.

Но знаете что? Если случится, что я буду долго и мучительно умирать от какой–нибудь садистской болезни, из тех, что находят особое удовольствие в долгоиграющих истязаниях больного, от болезни настолько длительной, что в каждом усталом взгляде, в каждой вымученной улыбке близких я буду читать пожелание скорейшей смерти, мне бы хотелось, чтобы эти мучения длились как можно дольше. Ведь покидать этот мир я буду под аккомпанемент воспоминания об этих двоих.

Я не праведник — пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. И все–таки я умру умиротворенным.

Во всяком случае, теперь я точно знаю, для чего Бог создал наш кишиневский рынок. Можете смеяться, но, да–да, для спасения этой грешной любви.

***

Ша–бэ.

Эм–эн–ка.

Ы–эм–бэ-ша.

И–эн–ша-эм–ка.

Ка–эн–ша-эм–ы–бэ-и.

Эн–ка–и…

— Встать! Руки за спину, лицом к стене!

Когда конвоир заорал, оставались еще две с небольшим строчки, но Валентин почти не расстроился. Он помнил расположение букв наизусть и давно не верил в пользу упражнений. И все же легкая досада осталась — последние, величиной с ноготь, буквы Касапу различал почти без труда и, каждый раз, когда проходил таблицу целиком, а делал это он дважды в день, ему хотелось петь. Но теперь было не до песен — после бессонной ночи голова гудела и даже будто прибавила в весе.

По узким коридорам кишиневской тюрьмы, через три зарешеченные двери, два человека, Валентин и конвоир, долго: первый — из–за старческой слабости в ногах, второй — из–за еле передвигавшегося впереди старика, шли, пока не оказались перед камерой, в которой Валентин не был последние пять лет.

Когда за спиной закрылась, громыхнув, тяжелая дверь, Валентин осторожно, словно по льду, прошаркал к столу, и, кряхтя, уселся на краешек стула. Стол был темным от налета лет, но, странно, без единой царапины. Валентин отодвинулся было назад — опереться о спинку, но понял, что так не дотянется до стола. Попытался придвинуть стул поближе — ах, да, привинчен же.

Загремели засовы, и звон тишины, подзабытый в камере на двенадцать человек, разлетелся как ледяная статуя — на мелкие осколки, которые не склеить и не уберечь — все равно растают.

Вошедший был адвокатом — это можно было определить, не требуя лицензии на право юридической практики. Общественного защитника, которого Валентину определили пять лет назад, он принял было за нового сокамерника. Бледный, с куриной шеей и швом, разошедшемся на левом ботинке, он всегда приходил с запахом пота. Виновато глядя на Валентина, он словно знал, чем кончится дело и заранее извинялся за собственное бессилие.

Этого, нового, назвать общественным защитником язык не повернется. Окажись он здесь пять лет назад, Валентин уже испытал бы что–то вроде эйфории солдата, знающего, что в атаку пойдет плечом к плечу с самим генералом.

Но теперь, когда до окончания шестого срока оставался всего месяц, появление адвоката не сулило ничего хорошего. Неужели подстава, думал Валентин, раздражаясь от холеного вида юриста.

— Доброе утро, Валентин Трофимыч, — говорит адвокат подчеркнуто вежливо, что не мешает ему сохранять привычную надменность, правда, всего на несколько секунд.

На шее — галстук с золотым зажимом, наверняка из Парижа или Милана и, конечно, подобран любовницей, которую он привык брать в заграничные командировки.

Галстук, на котором повесился Валентин, был ядовито–желтого цвета. Касапу взял его у Хвоста из пятой камеры, якобы для свидания с женщиной.

— Семнадцать лет как расстались, — пояснил Валентин, заметив мелькнувшее во взгляде Хвоста недоверие, — может, в последний раз видимся.

Хвост не ответил, лишь покорно улыбнулся, чтобы не ставить в неудобное положение авторитета, состоящего к тому же на полном греве.