Старость шакала[СИ]

— Спрашиваешь, почему именно ты? — пожал плечами Пахан и налил водку в два стакана — себе и Валентину, — черт его знает. Вообще–то комбинация верная. Менты–то про тебя всегда знали, только бабки шли мимо их кассы. А полковник давно глаз на рынок положил, только Рубец по своей воле разве кого пустит? Базарили, как тебя повязали, он с ОМОНом к Рубцу завалился, так они побили весь интерьер, во как… А что, правда у Рубца кабинет под бордель был заделан?

Валентин кивнул.

— Ну вот. И по видику ему прокрутили, как тебя, значит, вяжут. У мента–то в кармане две бумаги имелись: ордер на арест Рубца, все как полагается, с формулировкой — за пособничество и так далее, и другая — документ о передачи пакета акций рынка. Само собой, на никому не известное физическое лицо. Вот так бля. Рубец прямо там, в разгромленном кабинете, и перевел на этого неизвестного все акции. Ну а формально — да, остался директором, с хорошей — кхе–кхе — зарплатой. Лучше него никто ж не управится. Только думаю, скоро кранты ему будут.

— Почему это? — спросил Валентин.

— Фаршманет его полковник. Такое душняк устроит, бля буду. Знает, сука, что Рубец ничего не забывает, а тут еще этот дурень в депутаты полез: это ж неспроста. Попомнишь мое слово: найдутся какие–то махинации в министерстве, или где там еще этот чушок трется? Возьмут его за жопу конкретно. Коррупцию пририсуют — и добро пожаловать на зону. Вот тогда и встретитесь.

Пахан чокнулся с Валентином, и они выпили. Насчет будущего Рубца у Касапу было свое мнение, но на этот раз он решил промолчать. Валентин вспомнил окорочка в канализации и проникся уверенностью, что Рубец выпутается и теперь. Злорадства — о, нет! — Касапу не испытывал и про себя даже оправдывал Рубца. В конце концов, когда тебе вот–вот поставят мат, о пешках думать не принято. Что ж, Валентин оказался той самой пешкой, которой пришлось пожертвовать, хотя поехавший мозгами Мишка и считал, что шанс вернуться на доску есть, да не просто пешкой, а как минимум ладьей.

— Бежать тебе надо, — шепнул Мишка, окатив Валентина запахом перегара, — у меня и план есть.

— Свидание окончено! — гаркнул дежурный, и Валентин моргнул Мишке — потом, мол, перетрем.

Больше на свидание с выпивающим охранником Валентин не являлся. Мишка приходил еще трижды, но каждый раз вместо Валентина выслушивал немногословного дежурного, сухо сообщавшего, что заключенный Касапу болен и не хочет никого видеть.

— Раньше надо было суетиться, — бурчал Валентин на нарах и поворачивался лицом к стене, — камер он, сука, не заметил.

Ох, глаза мои бедные, вспоминал Валентин в сотый, наверное, раз асфальт перед глазами и собственные руки, заломленные за спину. При этих воспоминаниях он всегда краснел и начинал задыхаться — от негодования и бессилия. Во время одного из таких приступов он и одолжил у Хвоста галстук.

— Как, кстати, у вас со зрением? — спрашивает адвокат, протягивая Валентину запечатанный конверт, вынырнувший из скрипнувшего кожей портфеля, — Николай Семенович настоял, чтобы читали лично вы. Но если вам трудно…

— А вы что, не читали письмо? — перебивает Валентин.

— Это не письмо, а признание, — терпеливо поправляет адвокат, — и я его не читал, хотя и ознакомлен с его содержанием. В общих, так сказать, чертах. Так вы сможете прочесть?

— Да–да, конечно, — торопливо вскрывает конверт Валентин.

Разумеется, сможет, ведь доктор оказался настоящим мужиком. Человеком слова, а этого вполне достаточно для нынешних времен, когда не рекомендуется верить даже собственным глазам. Своим–то Валентин давно не верил, поэтому и доктору поверил не сразу.

— Осилишь книжку — прочтешь и другие, — всучил доктор Валентину совершенно потрепанную брошюрку, из которой посыпались на пол страницы, — спирт–то не забудь оставить.

Спирт Валентин стащил из палаты, после того как повесился на желтом галстуке Хвоста. Едва очнувшись, он снова чуть не задохнулся — на этот раз больничным смрадом и сразу увидел впившуюся ему в руку иглу, от которой тянулся прозрачный и тонкий шланг капельницы.

— На тот свет не терпится, а, дед? — прогудело откуда–то сверху.

Мелькнуло что–то белое, и Валентин увидел над собой врача — круглолицого толстяка в халате. Доктор улыбался, но в глазах его затаилось напряжение.

— Мне бы, — начал Валентин и закашлялся: горло с трудом и болью пропускало не то что слова — воздух.

— Спокойно, спокойно, — вцепился в его запястье доктор, и, чуть наклонив к пациенту ухо, уставился в потолок, словно рассчитывал не только прощупать, но и услышать пульс, — разговаривать нам пока рано.

— К глазнику бы мне, — прохрипел Валентин.

— Конечно, конечно, — рассеянно перебил толстяк, — вот только окрепнем, сразу к нему. У нас, кстати, славный окулист.