Старовский раскоп

В вечерней полутьме пришли к бане пантеры. Пришли и стояли. Долго стояли, темь сгустилась, выкатила луна. Первый из сиятельных выглянул на крыльцо да так и сел с раззявленным ртом. Пантер собралось уже больше трех десятков и от них на дворе было черным-черно. Второй, сунувшийся вслед за первым, заорал. Выскочили третий, четвертый… В бане началась паника. Метались нагие, с вениками, вперемешку с одетыми и полуодетыми, искали пистолеты, но пистолеты исчезли.

А пантеры просто стояли себе и сияли глазами. Наконец, утихло в бане. Луна пожелтела, покрупнела, при ней подходили и подходили все новые черные кошки, потом двор перестал уже их вмещать, останавливались за плетнем. Сорок, пятьдесят пар желтых глаз… В бане приникли к стеклам бледные лица. Тишина тянулась. Кошки стояли. Громко хлопнула где-то дверь.

Наконец, отделились от кошачьей толпы три пантеры. Две неотличимые, желтоглазые и крупные, третья чуть меньше, с зелеными как стекло глазами. Тихо прошли мимо крылечного сидельца в предбанник. Люди расступались, пришибленные страхом. Зеленоглазая кошка уже в одиночестве дошла до человека с жиденькими светлыми волосенками и заглянула ему в глаза. Человек, видать, сразу все понял, потому что закричал раньше, чем когтистая лапа мазнула его по плечу, раньше, чем упал и кошка поволокла его, словно котенка, за шкирку, за наспех натянутую рубашку, через баню. Человек орал, а его люди стояли и смотрели.

На дворе, в тесном кружке пантер, кошка отпустила добычу и та слепо поползла, не пытаясь даже подняться. Доползла до другой безмолвной кошки и у ее лап замерла. От человека разило винным перегаром и кошка брезгливо отодвинулась.

— Подымайся.

Человек вздрогнул и обернулся. Заместо прежней кошки стоял теперь давешний юный староста проклятой деревеньки — ведь болтали же, что проклятой!

— Подымайся! — повторил староста. — Противно этакую соплю убивать.

Человек сглотнул.

— Пустите. А? Пустите добром? Мы сейчас же уедем. И брать с вас ничего не станем!

— Ты убил моего отца и оскорбил мою мать. Могу я теперь тебя отпустить?

Человек хотел что-то сказать, булькнул…

Но кошки надвинулись, зашипели, зарычали, и юный староста опять обернулся, человек бестолково замахал руками… Его рвали, терзали, топтали. От мертвого уже тела едва оттащили черноволосого парнишку, а тот одновременно и хохотал, и плакал, и все просил дать ему еще глотнуть кровушки, мол, такой вкусной не пробовал еще в жизни. Другой кот-человек, совсем седой, велел остальным "сиятельствам", окончательно спавшим с лица, выходить из бани по одному. Так, гуськом, их теснили до самой околицы и дальше, за нее. Там кошек стало меньше, но всё равно много. Они все стояли и смотрели невозможными своими глазищами, как бежали в лес люди — полуодетые, обезумевшие от страха.

Тогда же, ночью, уже не кошки, а люди в тоскливой тишине отнесли тело своего погибшего главы и закопали на деревенском кладбище. А на следующий день деревня обезлюдела.

* * *

Каждую ночь теперь Ингмару снился один и тот же сон.

Река. По реке стелется туман. Такой густой, что не понять — утро ли? Вечер? Холодно до нытья костей. И идет навстречу Богиня. Туман стекает по её белому платью к босым маленьким ступням, а она смотрит на Ингмара. Без улыбки. Страшно смотрит.

— Я голодная, — говорит. — Мне нужен человек. Дай мне его.

И всё. На этом сон заканчивался, а Ингмар просыпался в поту и страхе. Бывало это среди ночи и почти тут же Ингмар проваливался в следующий сон, более приятный. Обычно после визита Богини он во сне охотился. Бегал по лесу, рвал кого-то зубами, иногда терзал шею белесого "сиятельства"… Подымался с утра вялый, как моченое яблоко. Весь день робали, как проклятые, спешно подымали какие-никакие избушки, землянки даже, и то боялись не успеть к снегам. И каждый день с утра и до вечера, неотвязно ожидал Ингмар обещанных Владимиром страшных кар Верхних, а ночами замирал от ужаса в кошмарах. Наяву Саат пока не являлась, а места здесь были совсем дикие и зверь ходил непуганый. С голоду помирать не придется.

А мать ничего, вроде оправилась. Не смеется, правда, теперь совсем, но и к веревке не тянется. А то, шептали женщины, приглядывать нужно бы, дескать, как бы руки на себя не наложила. В первые дни боязно было за нее. За себя проще, за себя-то Ингмар знал, что отомстил и теперь отцовскому духу на той стороне спокойно. Он уже в лесу вечной охоты и ничто его в этом мире не держит. Мать, правда, говорила, что ходил он к ней.

А к Ингмару ходила Саат. Ходил и ходила.

Лег снег. Помаленьку начали забываться город, "белые" и "красные", запах пороха и ночь мести. Жизнь налаживалась. Хоть не в прежнем удобстве, а зажили.

Фенечка