Старший брат царя. Книги 3 и 4

Там против левой дыбы в креслах рядом сидели дьяки Софрон и Ивашка, первый помоложе, второй — видавший виды на своём веку, кумовья, единомышленники. Они обо всём переговорили и теперь отдыхали в ожидании Клима. Софрон уверял, что Одноглаз воин и лекарь. Его, Софрона, стараниями Одноглаз только лекарь. Самолично Григорь Лукьяныч убедился — толковый лекарь. Строгановы задаром деньги отваливать не станут! Ивашко, понятно, всего куму не открыл. Конечно, часть денег перепала от Строгановых, но гораздо больше — от Неждана. Кто такой этот доброжелатель, Ивашка догадывался, куму — ни слова! Сейчас он узнает, кто такой Одноглаз.

Клима стражники поставили перед сидящими в креслах и ушли. В ожидании приказаний по сторонам стали два ката. Софрон обратился к Ивашке:

— Раздеть прикажешь?

— Нет. Пусть уйдут. — Сухоруков колючим взглядом впился в лицо Одноглаза, приказал: — Ну-ка, подними чуб... Повернись... в другую сторону...

Ютим дрогнувшей рукой поднял чуб, повернулся. По приказу опустил руку. Дверь за катами закрылась, и они остались втроём в большой, страшной избе, освещённой десятком плошек. Ютим один против двух — всемогущих!

Софрон, усевшись поудобнее, распорядился:

— Мы желаем послушать тебя, Одноглаз. Расскажи покороче о своём житье-бытье. И кто ты больше: вой или лекарь?

Уж чего-чего, а рассказывать Клим умел. Немного его смутило, когда Софрон поднялся, взял с аналоя лист пергамента и подал его другому, незнакомому дьяку. Он немного позднее догадался, что это был Сухоруков, а в пергаменте сразу узнал свою родословную. Далее во всём была полная ясность: был воем, стал лекарем, но всё ж изредка приходится брать в руки саблю. Закончил не без обиды: мол, оторвали от весеннего сбора трав и до сих пор не ведает, за что!

— Ведаешь, Одноглаз, не лукавь! — остановил его Софрон. — Ты скажи лучше, почему свидетелей твоей жизни ни одного живого не осталось? Неужели все померли? На плохие мысли наводит то!

— Христа ради прости, господин судья. Верно, живых не называл. Не хочу, чтоб из-за меня их пытали.

— Значит, есть. Желаешь, чтобы тебя с пристрастием!

— Избави Бог, не хочу! Однако ж я в твоей воле.

Ивашка наклонился и что-то шепнул Софрону. Тот усмехнулся:

— Одноглаз, сам разденешься или ката позвать?

Клим стал раздеваться, подумав: «Неужели сами пытать начнут?!» Когда снял рубаху, оба подошли к нему. Софрон провёл пальцем по свежему шраму на груди и, в упор посмотрев на него, вымолвил:

— Пометку-то сабля Изверга оставила, а ты помалкиваешь. Суд-то Божий всё ж был, выходит!

— Я сказал: в учебном бою зевнул, — уныло оправдывался Клим.

Спину осмотрел Ивашка и, возвращаясь в кресло, сказал:

— Умелый кат драл!.. — И, будто вспомнив, повернулся к Климу. — Так ведь того ката Мокрушей звали! А?

— Не знаю, господин судья, как звали ката. Били татары за побег, и об этом я сказал.

Ивашка, продолжая догадываться, предложил:

— Кум, прикажи ему разуться.

— Слыхал? Валяй!

Теперь и Клим начинал догадываться, что дело очень скверно. Ивашка приказал:

— Штанины подними... Выше.

— Пытка малым огнём, — подытожил Софрон.

— Именно, именно, — подхватил Ивашка.

— Я говорил, господа судьи, бежал по палубе горящего струга, вот и...

— Да, да! Поверим... Придётся верить. — Ивашка сел в кресло и зевнул. — Кончай, кум.

— Одевайся, Одноглаз. — Софрон тоже сел. — Эх, вой! Многое ты поведал бы при хорошем сыске! Но твоё счастье... Благодари заступников своих. Ступай. Страже скажи, чтоб отвели тебя в лечебницу... Пошли и мы... Кум, чую — ты распознал Одноглаза? Кто он?

Вместо ответа Ивашка спросил:

— В каком он списке?

— В третьем, как обещал, в невиновных.

— Самое время, кум, его в первый!

— Да ты что?! Государь сам смотрел, а у него знаешь какая память?! Кто он этот?

— Кум, мы друг друга хорошо знаем. И, однако ж, не обессудь, об нем лучше помолчать, если я не ошибаюсь, а ежели ошибаюсь — тем паче!

— Загадками говоришь, кум... Но, ведаешь, он может без шума исчезнуть, и всё.

— Ни в коем разе, кум! Если он исчезнет, тебе придётся присутствовать на похоронах всей моей семьи! Могут и тебя достать! Тут вокруг него страшные люди! Не Строгановым чета!

— Вон оно как! Придётся последить за ним...

— Прошу и умоляю: забудь про него! Спокойнее и мне, и тебе будет.

— Ладно. Обещаю. Понял!

20

На Успение праведной Анны, матери Богородицы (25 июля 1570 года) на Торговой площади Китай-города заутро появилась множественная стража. Здесь второй день стучали топоры мастеровых — ставили большой помост. По его краям — восемнадцать виселиц, два огромных котла на каменной топке для кипящей воды, два поменьше со смолой и совсем небольшой со свинцом. Устанавливались огромные колёса на вертикальных осях, большие плахи и малые, столбы с перекладинами, на кресты похожие, и рядом с помостом столбы, обложенные дровами...

Московский люд, привыкший к площадным казням, с ужасом глядел на страшные приготовления, такого мощного ещё не видывали. Многие жители подались из Китай-города — от греха подальше, но предусмотрительно выставленная стража возвращала беглецов прямо на Торговую площадь.