Старые дома

Насилу я кончил чтение, устал, запыхался: проповедь была большая, годная только для кабинетного чтения, читал пред ним стоя, сажать он не имел обычая.

Когда остановился и отдыхать стал, он сказал мне: “Что вы взволнованы”, не думая, что я устал и нужно бы посидеть, а думая о чём-то другом.

На проповеди он написал: “Углубление в предмет очень заметно, хоть предмет всё ещё не исследован. Впрочем, благословляется сказать”.

Эта проповедь сказана мной при архиерейском служении в соборе.

Это бывало хоть и редко, но крайне тяжело в нравственном отношении. Уже давно вышел я из учеников, и уж насолило это ученичество в продолжение долгой учебной школы, а тут ещё сумасбродный архиерей Варлаам обращается с тобой и с твоими проповедями по-школярски.

Так отводили мы, что называется, душу свою ропотом и бранью на Варлаама в своей компании и тихомолком в других местах.

Не менее тяжёл был Варлаам и на экзаменах в семинарии. Когда приезжал на какой-либо предмет экзамена, непременно должна была собраться вся корпорация наставников, встретить его чуть не за воротами, подобострастно, как идолу, поклоняться – надо заметить, что дома ему кланялись в ноги; и затем всем сидеть на экзамене до конца.

На экзамене он уже и ломался во всю свою владычну силу и волю, не экзаменуя, а теша лишь себя, чрез свою потеху, над учениками и над их учителями.

Без возмущения я не могу вспомнить такой сцены на экзамене, которую владыка проделывал, как комедию.

Вот вызваны для ответов три ученика, с ними сбоку стоит и учитель, как лицо ответственное. Ученики робко читают наизусть, что им назначено к ответу. Варлаам сурово слушает… И вдруг, останавливая отвечающего, задаёт на разрешение свой вопрос, пришедший ли ему внезапно, или заранее придуманный, на который ученик недоумевает, что сказать, и боится, как бы в чём не попасться. Помолчав несколько, Варлаам хмуро кивает головой в сторону учителя, говоря: “Ну, учитель?” Учитель начинает говорить, что находит нужным. Варлаам строго говорит: “Нет, не то”, и если учитель боек и говорит всё так, или иначе, на разные лады, – Варлаам постоянно удерживает или осаждает его одними только словами: “Всё не то, да не то”. Затем перебирает других сидящих на виду учителей других предметов, и всех переберёт, часто до последнего сидящего. Кого знает, поднимает так: “Ну-ка, Спасский протоиерей! Ну-ка, протоиерей Троицкий?” “Всё не то”, – говорит на слова протоиереев мудрёный Варлаам. “А ну-ка, новенький”, кивая в нашу группу, “как вас там учили?” И новеньким скажет то же: всё не то. Ну-ка, отец инспектор? Инспектор поднимается медленно, с грустной улыбкой, прижимая к груди своей архимандричий крест, начинает говорить, что думает. Варлаам, помахивая головой, озадачивает его словами: “Эх, учитель Израилев, сих ли не веси! Ну, отец ректор?” Убогонький Евпсихий заёрзает на кресле около архиерея, и с подобострастной улыбкой что-то начинает в уши архиерея тихонько говорить, и тем легко от него отделывался. Ему Варлаам ничего почему-то, бывало, не скажет. И, наконец, Варлаам всё поканчивает так: “А мне кажется, дело-то простое: вот что я хотел слышать, – и скажет в трёх-четырёх словах уже до того простое, что все бывало, не надивятся: из-за чего же и весь “сыр-бор загорался?”

Ректор Евпсихий до того юлил перед Варлаамом, до того пресмыкался, умея напускать на себя какую-то сияющую во всей физиономии несказанную радость и умиление от созерцания владыки, что возмутительно было видеть его в этой фальши всякому, но Варлаам за одно это, конечно – потому что другого чего в ректоре не было – благоволил к нему и любовно был снисходительным; а к инспектору Серафиму, державшему себя солидно, как подобает приличному достоинству, видимо для всех не был расположен.

На публичных экзаменах ректор все меры употреблял к тому, чтобы Варлааму воздать поболее, как только можно, чести и угождений, и заставлял заранее и учеников, кто подаровитее, а всего чаще наставников, сочинять в честь и славу владыки речи, которые и говорились учениками, изучившими их наизусть, пред владыкой, когда он со всей торжественностью и велелепием вступал в экзаменационные комнаты.

Эти речи Евпсихий предварительно по-своему изукрашивал, вставляя в них, где только возможно, цветистые, льстивые и кудрявые слова и выражения во славу владыки. И от этих цветистых похвал не могла не вскружиться и Варлаама голова.

В Пензе я прожил недолго, не более полутора года. Отрадные воспоминания остались у меня от дружной товарищеской жизни, при которой мы, в частых компаниях у того или другого товарища семейного, находили развлечение от сутолоки служебной. Немало развлечения нам доставляли общественные гулянья в городском сквере, пред губернаторским домом, где часто слышалась даром прекрасная музыка губернаторского оркестра.

Губернатором в то время был Панчулидзев, старик уже, белый как “лунь”, что называется. Он давным-давно губернаторствовал в Пензе и жил всегда в одно полное удовольствие, как истый сибарит.